- Сами управимся! - засмеялся Пашка, подхватывая веревку большого колокола. - Разбирай колокольные уздечки, ребята! Бей-звони во всю прыть!
- Проклянет вас отец Серафим! - пригрозил Исаич. - И родителей ваших!
- А плевали мы на поповы проклятья! - отмахнулся Пашка. - Трезвонь во всю силу, дружина!
Никогда еще ни с одной церковной звонницы Замоскворечье не слыхало такого дикого звона. Раз за разом все быстрее медно бил главный колокол. Захлебываясь, подзванивали маленькие. У них голоса нежные: при литье в медь добавляют для звона серебро - набросанные богомольцами монетки.
Исаич сунулся было отнять у Пашки веревку, но не зря же Пашка прокузнечил осень и зиму: повел плечом - и звонарь отшатнулся к перилам. С ужасом поглядел вниз, где, размахивая тростью, метался отец Серафим.
Исаич мотал рыжей головой, беспомощно разводил руками. Снизу-то отцу Серафиму и не видно, кто озорничает у колоколов.
Мальчишки звонили, пока не притомились. Да и времени жалко: надо успеть в центр, куда направились заводские.
- Конец! - скомандовал Пашка. - Двинули!
В последнюю минуту ему захотелось глянуть на город с высоты колокольни. И от того, что увидел, захватило дух.
К концу февраля солнце поднимается над землей много выше, чем в декабрьские дни-коротышки, и сейчас щедро заливало светом улицы и площади. Вон Большая и Малая Серпуховки, Ордынка, Мытная, Пятницкая, вон Серпуховская и Калужская площади! И всюду - люди, люди, люди! Земли, мостовых под ними и не разглядеть. Застыли брошенные где попало трамваи. Всюду переливаются на солнце красным цветом лепестки самодельных флагов. Слитный радостный гул доносится снизу.
Закопченный снег крыш, взметнувшиеся в синь колокольни церквей и монастырей. Мосты отсюда, как и улицы, кажутся живыми от движущихся по ним толп. Москва-река еще томится под зимним льдом, а половодье людских рек неудержимо течет по ее мостам. Во весь размах мехов наяривают невидимые гармошки - саратовки да тальянки. Серебряно-медным родничком пробивается-звенит вдали музыка духового оркестра...
- Пошли, ребята! Самое главное не прозевать бы!
Отец Серафим, размахивая тростью, погнался было за ребятами, но они брызнули в разные стороны: попробуй-ка догони хоть одного!
Своих, михельсоновских, Пашкина ватага отыскала на Воскресенской площади, перед кирпичным зданием городской думы. Здесь толпились тысячи и тысячи. Но ни полицейских, ни городовых! У главных дверей на крыльце думы - взвод солдат с винтовками и красными повязками на рукавах.
Пашка опознал михельсоновских издали - по самодельному знамени: красная рубаха и тут вовсю размахивала рукавами.
- Вот хорошо-то, батя! - задыхаясь, крикнул Пашка, пробившись к отцу.
- А-а, Павел! Молчи! Давай послухаем, что лысый гусь гогочет!
На крыльце думы, поблескивая очками и лысиной, тряся полами распахнутой шубы, аккуратный старичок старался перекричать толпу...
- Да, да! - доносилось сквозь гул голосов. - Час свободы пробил! Царское правительство низложено! Низ-ло-же-но! В эти ответственные грозные минуты, до созыва Учредительного собрания, тяжесть власти принимают на себя гласные городской думы, которых избирали вы сами! Спокойствие, господа-граждане! Гласные совещаются с представителями военно-промышленного комитета и земства! Не мешайте работе ваших избранников! С минуты на минуту мы обнародуем решение! Спокойствие, гра...
Толпа ответила гулом множества голосов, из общего гомона вырывались выкрики:
- Кто такие "мы"?! Самозванцы! Кто выбирал вашу думу?!
- Долой войну!
- Давай восьмичасовой!
- Хлеба досыта! Открывай лавки!
Пашка, Витька и Гдалька отбились от своих замоскворецких. Толкаясь и не обращая внимания на подзатыльники, добрались до кирпичной стены, вскарабкались на подоконные карнизы.
Вот откуда все видно! Море, море голов! Застыли в толпе пустые трамваи, на их крышах полно людей, больше мальчишки. И на ветвях деревьев, и на фонарных столбах. Весь фонтан посреди Воскресенской площади облепили!
Сереют в толпе солдатские шинели и папахи. Может, и Андрюха уже где-то здесь, с ними? Вот бы!.. Вон, гляди, Павел, над высоченными белыми колоннами летит, раскинув копыта, четверка литых коней. Люсик объясняла как-то: Большой театр!.. Будто в ярмарочных балаганах, раскрашенные артисты представляют там и старинную и нынешнюю жизнь. Люсик обещала когда-нибудь взять Пашку с собой, на галерку какую-то...
Над человечьим морем живут-качаются цветы флагов. Похожи на маки в полевой траве.
Вот бы песню такую сложить, про маки - цветы революции. Как раз пришлась бы к месту!
На крыльце думы уже не видно лысого толстяка, на его месте - другой, в чиновничьей шинели и каракулевой шапке, просит тишины, поднимая руки.
- Воевать с заклятыми врагами Руси до победы - наш долг! Отстоим священную славянскую землю!..
Дюжий матрос в бескозырке с разлетающимися георгиевскими лентами одной рукой спихивает чиновного с крыльца.
- Та не слухайте, братишки рабочие, брехню буржуйскую! Ишь - до победы! Тебя бы, пузатого, в окопы! Ишь боров! Граждане, слухайте сюда! В Питере из "Крестов" всех политиков высвободили! А у вас что? В Бутырках, да в Сокольниках и в арбатском арестном наши братья за решеткой томятся! Так они же там за всех нас, братишки! Их тюремщики да жандармы в кровь полосуют, голодом да плетками до смерти доводят! Чего ждем? Пока эта буржуйская говорильня кончится? - И матрос машет бескозыркой на окна городской думы.
Толпа отвечает сотнями криков:
- Верно, братцы!
- В арбатовском-то арестном большаки с прошлого ноября!
- Даешь Бутырки!
- На Арбат!
- В Сокольники!
- К тюрьмам, товарищи! Освободим наших!
Поздно ночью, лежа в постели, Пашка перебирает в памяти минуты незабываемого дня. Перебирает и сам не может понять, как он и его друзья сумели так много увидеть за один только день?
...Вот вся Москва видится с колокольни, будто с птичьего полета. Сплетение бурлящих улиц. Языками пламени вьются на ветру самодельные флаги: рубахи и женские кофточки, цветастые полушалки и скатерти. Поют и кричат люди, взбирающиеся на что попало. Захлебываются на полный размах гармошки. Бьют барабаны, и медно лязгают тарелки оркестров. И кто-то в толпе пляшет вприсядку...
...Вот двухсаженные, желтовато-грязные стены Бутырской тюрьмы. Напором толпы железные ворота выворочены из стояков прямо с петлями. На дворе появляются арестанты. Пашка нетерпеливо ищет глазами Костю Островитянова. Но его что-то нет.
Худой, костлявый арестант в сером халате и кургузой тюремной шапчонке - его на руках выносят из подвала. Узкая бородка, провалившиеся щеки и такие же провалившиеся, но похожие на раскаленные гайки глаза, испачканные кровью губы.
Он вскидывает худую, как щепка, руку и машет. Кому? Уж не Пашке ли? Ведь и правда, будто ему! Но где же Костя?
От пивной на углу парни с гиканьем катят пустую бочку. Худого арестанта поднимают на нее. Он говорит, изредка сплевывая кровью в носовой платок. Он не размахивает руками, как иные, а, наоборот, прижимает стиснутые кулаки к груди.
Засыпая, Пашка опять слышит его глухой, но налитый силой голос:
- Товарищи! Друзья! Спасибо за досрочное освобождение! Мы знали, что оно неизбежно, как завтрашний день...
Радостный смех и крики приветствуют арестанта. Чуть подождав, он вскидывает над головой стиснутые в замок руки. И вновь - тишина, такая чистая и прозрачная, что Пашке слышен звон капели и чириканье воробьев.
- Товарищи! - покашляв, с усилием говорит худой. - Не обольщайтесь первой победой! Пусть она не ослепит вас! Она - только начало! Будем бдительны, как никогда! Царя нет, но сидят на своих сундуках фабриканты и заводчики! Они легко не отдадут награбленного! Попытаются перехватить, отнять у нас только что обретенную власть!
Пашка смотрит кругом с недоумением: зачем этот чахоточный говорит так? Ведь революция!
Но толпа встречает слова арестанта криками:
- Дело! Верно! Справедливо!
- Даешь нашу, рабочую революцию!
- Царя-то нет, а Рябушинские, да Михельсоны, да прочие мильонщики остались! Не враз от награбленного отрекутся!
Кто-то невидимый спрашивает за спиной Пашки:
- Арестант - он кто?
- Фамилию не упомнил, - отвечает другой. - Из поляков, вроде. По тюрьмам да каторгам годы мотается.
- И впрямь будто из могилы его, сердешного, вытащили! На платке кровь, видишь? И сам-то как есть шкелет!
Пашка хочет оглянуться на голоса, но рядом с бочкой замечает Островитянова! Да, да, того самого Костю, которому носил передачи. Пробирается к нему.
- Костя!
Островитянов узнает Пашку сразу, смеется, протягивает навстречу руки.
- А-а, Павлик! - Обняв, крепко прижимает к себе Пашку. - Ну, как житуха? Хотя... Давай помолчим. Феликсу трудно говорить!
Когда арестант перестает говорить и его осторожно снимают с бочки, Пашка спрашивает:
