большими, родственников у жениха могло быть порядочно, а невеста каждого должна была одарить подарком: вышитыми обязательно полотенцами, рубашками, простынями, станушками… А для жениха должна была быть приготовлена еще и рубашка, вышитая узорами по вороту, рукавам и подолу. Эту рубашку жених одевал перед праздничным столом после венчания в церкви. Этим он показывал, что холостяцкая жизнь у него кончилась и начинается новая — семейная.
А узоры каждая выдумывала сама. Тут все зависело от человека, от его сноровки… Хотя и узоры, из каких там частей составлялись, были одинаковыми. Люди ведь не машины, и брали они все что видели: от цветочков, древесных листочков, веточек, птичьих перышков, снежинок, а то составляли из разных кружочков, угольничков, линий, всяких зигзагов, еще из чего. И потом из всего этого каждый себе и мудрил узор, чтобы красивше сделать и не повторять другую мастерицу…
Ох, и рукодельницы были! Да пожалуй, и сейчас еще у каждой пожилой женщины в доме найдется что-нибудь из тех вещей: полотенца, простыни, станушки, юбки, рубашки, кружева всякие. Теперь, видишь, молодежь не очень-то приучена к такому труду. Стараются все торговое купить. А я скажу тебе так: разве же можно сравнить свою вещь с торговой? Да ни в жизнь. Гордости-то у человека сколько, если он сумеет изготовить стоящее что-то. Да и самой можно срукодельничать вещицу, что нигде ты такой и не купишь, и не увидишь, а главное-то, может, и не в том, что она лучше или хуже торговой, а в том, что ты ее сотворил своими руками. Душу осчастливил, приятное себе и близким сделал. Да после первой удачной вещи захочется сготовить и другую, и третью, а потом это войдет в привычку, и уж человек с делом в руках в любую свободную минутку…
Мама подошла к сундуку, выложила оттуда на стол несколько полотенец, рубашек, станушек, кружева…
Я рассмотрел их и воскликнул:
— Да этим вещам и цены нет! Им и место только в музее!
— А тут, в деревне, уже побывали какие-то люди из Ленинграда, да не раз. И что можно было, уже и забрали. Ко мне вот тоже одна женщина три года ходила, все икону клянчила-выпрашивала. Не выдержала — подарила. Взамен она вот эту доску с намалеванным под святого Михаила Архангела мне сунула. Так что все лучшее уже там лежит.
Я старался узнать у мамы еще что-нибудь о вепсских умельцах.
— Еще на моем веку старики изготовляли хорошие поделки из лосиных рогов, костей других животных — разные украшения: бусы, подвески… — говорю я маме, — а в старину изготовляли всякие вещи из металла, который сами и выплавляли. Я такие вещи видел сам в музеях Ленинграда, Петрозаводска…
— Да, — подтвердила мама. — Из лосиных рогов и костей еще твой дед Ваня, а мой отец, готовили разные штучки: гребенки, гребешки, гребни, ложки, спицы для вязания, броши, иглы для подшивки и ремонта изделий из вязаной шерсти, валенок… А в кузне Гришка, наш деревенский мужик, ковал всякие ухваты, клещи, омеши, кочерги, серпы, косари, топоры, подковы… Да что угодно он мог сковать. А гончары в нашем крае были только на Ояти, в соседнем районе. Там делали не только горшки, но всякие детские игрушки в виде петушков, бычков, лошадок, медведей, лис, кошек… Они тоже старались сделать вещи из глины не как-нибудь, а с толком — украшали их всякими рисунками… Говорят, что и теперь там продолжают делать вещи из глины, да еще красивее…
— Мама, да и сейчас во многих вепсских деревнях можно встретить еще искусных плотников, столяров, людей, умеющих из сосновой лучины, бересты, ивовой лозы, дерева производить всевозможные вещи, широко применяемые в быту…
— Да и далеко ходить не надо. На Берегу живет и поныне Иван Быстров — мастер на все руки…
— И надо, мама, надеяться, что это искусство вепсских умельцев будет и дальше переходить из поколения в поколение и оно никогда не иссякнет.
— Надо думать…
Как-то к нам зашел Федор Иванович Торяков, бывший председатель колхоза.
— Терхвут тийле! [12] — сказал он и поклонился чуть ли не до пояса. Широкое лицо расплылось в улыбке.
— Терхвут и синий! [13] — ответила мама и, указав на диван, добавила с вепсской обходительностью: — Садись, побеседуй.
— Сидеть-то хорошо, да вот боюсь, — он указал на тучу, надвигающуюся на деревню, — не испортила бы у меня дела.
— Что, травы где накошено есть? — спросила мама.
— На Ойназое поженка выкошена. И сена-то копенка всего. Вот иду к Ивану Андреевичу попросить коня — вывезти на сарай.
— Сена-то у тебя, поди, уже года на два припасено? — сказала мама.
— Не-е, — махнул он рукой. — Только на зиму-то. А ежели правду сказать, так задумка-то была такая. Дело-то к старости идет. Вдруг незаможется. А от коровушки отстать как-то жалковато.
— Тебе ли, Федор, жаловаться на здоровье. Дня в жизни, верно, не баливал.
— Болеть-то, сама знаешь, когда нам было?
Мама засмеялась. Весело, задорно, как ребенок.
— И правда, Федор. Вот мне тоже болеть некогда было. А ведь болезнь-то другой раз придет и неожидаючи. Как вот раз со мной приключилось. Не попади ты тогда с мужиками рядом, пошла бы ко дну.
— И не говори. Попавши ты крепонько была тогда… Поди, скоро уж будет девяносто, как ты по белому-то свету топаешь?
— Топала Пелагия, тетка девяносто шесть, да на девяносто седьмом неожиданно смерть-то ее и прихватила, а ведь часу в жизни тоже не баливала.
И оба замолчали.
— Да. Поди вот знай, сколько еще жить придется? — первым после долгого молчания подал голос Федор Иванович. — Вот Самсон какой кряжистый мужик был, вовек не баливал, а летось как дерево в бурю свалила его болезнь в один миг. Да и мы с тобой, баба, два века жить не будем, — сказал он как-то даже весело, словно говорил о чем-то совсем не касающемся его. — Но пока живем, о жизни и думать надо. Вот сено нужно бы на сарай достать. Иван-то Андреевич дома али в бегах?
— Кто его знает. Может, где и в поле. Иди гадай. Бригадирово дело сейчас горячее… Вот шефы в Заполье работают, так, может, туда побежал…
По окну ударили дождинки. Федор Иванович подбежал к раме, всполошился.
— Пошел все же дождь-то! — посетовал он. — Не успел, вот незадача. — Он призадумался на миг и вдруг опять заулыбался: — А ладно. Сено у меня в копнушках. Привезу и завтра. Пойдем-ка лучше ко мне,
