не было слышно ничего. Только клубы густого дыма поднимались из гетто и висели над городом. Ночью мы видели зловещий отблеск пламени. Гетто алеф полыхало. Наверное, его подожгли специально, чтобы выкурить оттуда повстанцев.
Назавтра Хенрик почувствовал себя лучше. Он съел одну варёную картофелину и яблоки, которые я принёс с собой с польской стороны. Я отложил оба для него. Я показал ему Снежка и продемонстрировал пару трюков. Снежок не ударил в грязь лицом. Он пришёл ко мне на свист, а потом по моему сигналу нашёл свой «завтрак». Хенрик был поражён. В детстве он никогда не играл с белыми мышами. У него был огромный сиамский кот.
Я снова рассказал свою историю с самого начала. О родителях и о том, как очутился здесь, в разрушенном доме. А он рассказал мне о себе. Он был уверен, что вся его семья погибла и что у него нет никакой надежды встретиться с ними после войны. Но я не мог с ним согласиться: я думаю, что надежда всегда есть. А потом мы стали говорить про то, что будет, когда война закончится. Как мы будем свободно ходить по улицам; как поедем далеко-далеко в деревню гулять, отдыхать и, может быть, плавать на лодке; как будем зимой кататься на лыжах и санках. И ещё мы говорили о том, о чём говорила моя мама, – о Палестине.
Только Хенрик называл её Эрец-Исраэль, земля Израиля.
Он говорил, что у евреев нет своего государства и что от этого все их беды и проблемы. Он рассказывал мне об Эрец-Исраэль, лёжа с закрытыми глазами на спине, как будто ему являлись какие-то видения и он описывал мне то, что видел внутренним взором. Говорил о государстве, которое в один прекрасный день появится у еврейского народа. Настоящее государство, с президентом и флагом. Хотя я бы, конечно, предпочёл, чтобы там был король. Я сидел тихо и слушал его. Я представлял себе город, все жители которого евреи. Это было очень странно. Вот я иду по улице, а кругом только евреи. Идут по своим делам кто куда. Таксисты и извозчики. Носильщики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети. Все евреи как один. И тогда, даже если у тебя курчавые волосы или большие и грустные еврейские глаза, ты можешь не бояться выйти на улицу. Никто не станет смеяться и издеваться над тобой. Никто не станет дразнить тебя за твой нос.
– А гимн тоже будет? – спросил я.
– Ты что, не знаешь?! – Он даже сел от удивления.
– Не знаю. Мама ничего не говорила. А что?
Он начал шёпотом петь. Я уже слышал эту мелодию раньше. Мама иногда пела мне её перед сном.
Утром я проснулся рано-рано от рёва автомобильного мотора и опять запаниковал. Через несколько мгновений раздался громкий визг тормозов. Так обычно ездили гестаповцы. Но звук шёл не из гетто, а с польской улицы.
Я аккуратно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал во сне. Я открыл одно из вентиляционных отверстий. Машина остановилась у дома напротив. За девочку я не беспокоился. Но вот доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался в машине. На них была форма гестапо. Кто-то донёс? Всегда одно и то же. Доносчиков надо убивать ещё до войны. Только, к сожалению, никогда нельзя заранее знать, кто окажется доносчиком.
Они вывели доктора во двор, вышли из ворот на улицу и втолкнули его в машину. На нём был плащ, но я заметил пижамные штаны, которые виднелись из-под плаща. Было странно видеть его без докторского чемоданчика с инструментами. Впервые на моей памяти. Без чемоданчика он казался другим человеком.
С того самого дня занавески в окнах напротив были всё время задёрнуты. Жена врача тоже исчезла, больше я никогда её не видел. Я только надеялся всем сердцем, что это не из-за меня. Не из-за Хенрика. Просто немцы время от времени ловили людей из польского Сопротивления – так же, как и евреев.
16. Пан Болек
Хенрик болел. Ему становилось всё хуже. Причём не из-за раны, рана как раз заживала хорошо. И он мог двигать рукой, почти не чувствуя боли. Он просто болел какой-то болезнью, может, тифом или чем-то таким. Часто впадал в забытьё. Иногда он просыпался, смотрел на меня и не видел, или я двоился у него в глазах, или же он меня совсем не узнавал. Ночами он начал бредить, громко разговаривая во сне. Это было страшно. Я пытался прикрыть ему рот рукой или пробовал разбудить его. Но это не помогало, он не просыпался. Потом он на какое-то время замолкал. Я боялся спать. Я всё время готовил ему чай и менял влажную повязку на лбу. И ещё кое-что мне приходилось делать, для чего мне пришлось набрать в соседнем доме разных тряпок, – пока Хенрик болел, он всё время ходил под себя. Так продолжалось три недели. Наконец он хоть и медленно, но стал выздоравливать. Он ослабел и был хилый и вялый, как муха. Едва мог говорить. Но хотя бы эта возня с тряпками закончилась, у него теперь было достаточно сил, чтобы справляться с этим без меня. Иногда он вдруг обнимал меня и тихо говорил какие-то добрые, хорошие слова: о том, что я его спас, что я герой… Я от этого очень смущался. Конечно, я его спас, но зачем всё время об этом говорить?
В тот день, когда он уже достаточно окреп, чтобы спуститься вниз по верёвочной лестнице, я сказал ему, что знаю, где живёт пан Болек – польский связной, который провёл их с Фредди в гетто в первый день восстания.
– Откуда ты знаешь?
Я ему рассказал.
– Скажи мне адрес, и я пойду к нему.
Я засмеялся. Он выглядел не просто как типичный еврей, а как тысячекратный еврей. К тому же ещё больной и измождённый.
– Я сам к нему схожу, – сказал я.
Надо было как следует обдумать, когда выходить. Я решил, что не стоит идти утром, до начала уроков. Дети быстро разойдутся по школам, и на улицах никого не останется. А я не знал, когда буду возвращаться, и не хотел, чтобы меня кто-нибудь заметил на опустевшей улице. Значит, идти надо было в другое время. Но сразу после уроков идти тоже не хотелось. После школы все обычно в боевом настроении – хотят взбодриться от скуки и тоски долгих часов, проведённых в классе. Хотя я бы лично не отказался сейчас попасть на урок… В общем, это то время, когда лучше детям на глаза не попадаться, потому что все самые хулиганские выходки совершаются как раз по дороге
