А Егорушка тоже огляделся, потянул носиком сосновый воздух, распахнул ещё шире и так всегда изумлённые ореховые глаза и сказал:
— Хорошо-то как! — Потом подумал и добавил: — А у меня завтра день рождения!
Митя, который стоял в передке саней и держал вожжи, сразу обернулся:
— Сочиняешь, Егорушка? Опять?
Митя знал за ним такой грех. Егорушка попал в интернат совсем маленьким, не помнил, когда у него день рождения, и придумывал его себе на неделе по три раза.
Но теперь Егорушка весело замотал головой и сказал:
— Нет, не опять. Это я раньше сочинял, а нынче Павла Юрьевна сама сказала. Мне знаешь сколько будет? Вот сколько!
Егорушка выпростал из длинных рукавов пальцы, отсчитал шесть и высоко поднял обе руки.
— Ого! — сказал Саша. — По-английски это будет — сикс. Выходит, тебе подарок надо.
— Надо! — радостно согласился Егорушка. — А какой?
— Ну вот, сразу «какой». Поживём — увидим. Потерпи до завтра.
— Потерплю, — ответил сговорчивый Егорушка. — До завтра терпеть недолго.
А Митя не вытерпел. Шевельнул вожжами, опять обернулся:
— Хочешь, Егорушка, я тебе дудочку сделаю? Ивовую, на два голоса. Я это, брат, ловко умею. Вот приедем к ручью, выломаю подходящий прут и дома вечером сделаю.
— Сделай! — оживился Егорушка, поднёс к губам воображаемую дудочку: — Тир-ли, тир-ли, тир-ли!
Мальчики засмеялись. А Зорька топала да топала по узкой дороге, и вот корабельные сосны кончились, дорога сбежала по некрутому склону вниз и пошла по долинке, заросшей ивняком и ольховником.
Мартовскому солнцу тут раздолье. Ветер в долинку почти не залетает, тени от кустов прозрачны, и вешнее тепло проникает всюду. Сугробы во многих местах уже протаяли до болотных кочек, а на ивовом прутье надулись глянцевые почки. Они вот-вот лопнут, и тогда по тонким веткам разбегутся, рассядутся, как цыплята, ярко-жёлтые пушистые соцветия. Егорушка напоминает:
— Митя, прутик не забудь сломить.
— Не забуду, — говорит Митя, останавливает лошадь и спрыгивает в снег. Он топчется под ивой, сгибает упругую ветку.
Митины следы сразу темнеют, набухают водой.
— Надо бы надеть кирзовые сапоги, — думает вслух Саша.
А Митя сламывает прут, внимательно осматривает его и опять залезает в сани.
Когда подъехали к ручью, то увидели, что за прошедшие сутки там ничего не изменилось. На широко раздавшемся в этом месте ручье, на льду по-прежнему лежит ровным слоем снег, по нему тянется накатанный санями подъезд к проруби, а с той стороны, от густых ельников, к проруби-оконцу протоптана узкая тропа. Её пробили за зиму лоси, они ходят сюда на водопой.
Мальчики, как наказывал Филатыч, оставили Зорьку на берегу, взяли вёдра, побежали к оконцу.
Здешний берег был низкий, почти вровень со льдом, и они сразу увидели, что самая кромка льда и снег на ней — мокрые. Но влажная полоска растянулась нешироко, и её перескочил даже Егорушка.
Вокруг проруби снег тоже был сырой, жёлтый. А в самом отверстии вода, как в ледяном колодце, поднялась до краёв, и вот это было уже большой новостью. Раньше вода стояла гораздо ниже.
— Я говорил, промочим валенки, — опять сказал Саша.
— Ничего. Приедем — высушим. Ты, Егорушка, в мокрое не лезь, — сказал Митя и далеко перегнулся, поддел ведром красноватую, с болотным запахом воду.
— Ещё вчера была чистая, а сегодня уже нет, — удивился Егорушка.
— Торфяники оттаивают, — догадался Митя и почерпнул второе ведро. Он передал его Саше. Мальчики, тяжело нагибаясь, потащили вёдра к берегу.
Егорушка, размахивая длинными рукавами, засеменил сзади.
Мокрую полоску у берега перепрыгнуть с полными вёдрами не удалось, прошлёпали напрямую. Потом выбрались к бочке и опрокинули вёдра над широкой прорезью. Вода с шумом ухнула в тёмное круглое нутро. Саша сунул туда голову, посмотрел:
— Едва донышко скрыло, охо-хо…
— Первый раз наливаешь, что ли? — засмеялся Митя и побежал обратно.
Сходили они так, от берега к проруби и от проруби к берегу, пять раз. Все уплескались, в сырых валенках стало хлюпать, воды в бочку принесли десять вёдер, а надо было пятьдесят.
Саша опять заглянул в прорезь, опять вздохнул:
— Так до вечера будем таскать!
Митя отпыхнулся, спросил:
— А что делать?
— Давай подгоним Зорьку к самой проруби, как всегда.
— Что ты! Филатыч не велел.
— Не велел, не велел, — недовольным тоном передразнил Саша. — Он не велел, если лёд слабый, а лёд не слабый. Вон сколько раз ходили туда-сюда, он даже и не шелохнулся.
— Это под нами не шелохнулся, а под лошадью, может, и шелохнётся. Что тогда?
— Пустяки! — сказал Саша. — Глянь!
Он перепрыгнул мокрую закраину и стал изо всех сил подскакивать на ледовой зимней дороге. Снег, уплёсканный из вёдер, просел под ним, но дальше Саша не провалился.
— Слышишь? Гудит даже! Во, какая крепчина… Поехали!
— Поехали, — махнул рукой Митя. Ему и самому не хотелось таскать вёдра с водой так далеко.
Но Зорька на лёд не пошла. Она остановилась у самой закраины, неудобно налегая на хомут, опустила вниз длинную морду, втянула тёмными ноздрями запах талого снега, всхрапнула и резко попятилась.
— Боится. Не пойдёт, — сказал Митя и бросил вожжи в сани.
— А ты её за уздцы, за уздцы! Она за тобой пойдёт. Она тебя слушается, — посоветовал Саша.
Егорушка тоже поддакнул:
— Она тебя, Митя, всегда слушается. Она за тобой пойдёт.
Митя взял Зорьку под уздцы и, подражая Филатычу, заприговаривал:
— Ну что, Зоренька? Ну что, матушка? Ну что боисся-то? Пойдём, голубонька моя, пойдём…
И Зорька пошла.
Саша закричал по-американски: «О'кей!», Егорушка засуетился на берегу, замахал рукавами: «Пошла, пошла!», а Митя уже перескочил мокрую закраину и, пятясь, отставив туго обтянутый серыми штанцами задок, тянул Зорьку за собой.
Он не давал ей опустить голову, глянуть вниз, и Зорька вдруг вся как-то странно, по-собачьи присела, ржанула и мощным прыжком ринулась вперёд.
Митя успел увидеть летящую на него мускулистую лошадиную грудь, край хомута, торец оглобли, но тут его ударило этим торцом прямо в лоб, он полетел, прочертил щекой по зернистому снегу, и в глазах у Мити потемнело.
Он услышал рядом такой треск, будто весь белый свет начал колоться на куски и падать вниз, рушиться. Где-то у самых ног зашумела вода, жутко заржала лошадь.
«Тонем!» — подумал Митя и забился, забарахтался. Но голые пальцы хватали не воду, а холодный мокрый снег. Он сжал сочащийся ком, притиснул к лицу — в глазах стало проясняться. Митя, шатаясь, поднялся.
Белый свет оставался белым. По-прежнему светило солнце. Но в трёх шагах от Мити, у самого берега, зиял бурый, бурлящий пролом, и там в ледяном крошеве билась Зорька.
Вода, перемешанная с торфяной грязью, летела во все стороны, она была Зорьке выше груди.
Лошадь старалась подняться на дыбы, вскинуть передние ноги в шипастых подковах на кромку льда, но сани с бочкой пихали её оглоблями, прижимали к ледяной кромке, и она всё никак не могла выпростать ноги из-под этой кромки, лишь билась об неё хомутом, грудью, коленями, обрезалась до крови.
На берегу заполошно бегали Саша с Егорушкой. Они то хватались за сани и пытались тянуть их, то бежали смотреть на рвущуюся из оглобель Зорьку, а потом опять принимались тянуть сани, да силёнок не хватало.
Митя стоял на захлёстанном грязью льду и с ужасом видел, что лошадь тоже смотрит на него.
Метаться она перестала, только вся вздрагивала.
Вода шла вокруг её шеи крутыми воронками. Зорька тянула к Мите мокрую морду, и огромные, от страха косящие глаза её, как показалось мальчику, были в слезах.
И тут Митя заплакал сам. Шлёпая по мокрому снегу, он побежал на берег.
— Спятить надо Зорьку, спятить! — захлёбываясь от горя и слёз, крикнул он Саше с Егорушкой, зашарил в санях, стал искать вожжи, чтобы спятить Зорьку, но вожжей в санях не было. Они давно соскользнули в воду, и Зорька замяла их под себя.
Митя повалился лицом на бочку, на руки:
— Ой, что делать-то-о? Ой, беги, Сашка, к Филатычу!
— Что ты! — испуганно сказал Саша. — Лучше давай сами как-нибудь.
— Не сможем сами, не сможем… Давай беги!
Саша затоптался. Нести к Филатычу свою повинную голову, да ещё в одиночку, ему вдруг стало страшно, и он сказал:
— Пусть Егорушка бежит. Ом на ногу лёгкий, в два счёта домчится.
— Точно! В два счёта домчусь! — пискнул Егорушка и, обрадованный тем, что хоть как-то да может помочь в беде, припустил по дороге к интернату.
Митя поднял голову, посмотрел вслед Егорушке, вздохнул и побрёл на лёд.
Тёмная вода по-прежнему бурлила вокруг лошади. Наверху виднелась только прядающая ушами Зорькина голова под дугой да широкая мокрая спина со сбитым набок седёлком. Зорька теперь даже и не дрожала — её всю било и трясло, нижняя губа у неё ходила ходуном, обнажая жёлтые, сильно стёртые зубы.
