Мы переправляемся через мост. Казалось бы, переправились и валяй дальше. Ничего подобного! Сосновский приказывает заминировать мост. А? Каков!
Щукин, Дойников, другие ребята, нагруженные «взрывчаткой», исчезают за перилами. Через несколько минут от моста протягиваются провода. Трое залегают в ельнике у дороги с подрывной машинкой и инфракрасными биноклями. Приказ: как только «противник» вступит на мост, осуществить взрыв.
Конечно, взрыв моста не решит все вопросы — река-то замерзла. Но все же танки, бронетранспортеры по льду не пройдут, а для спешенного противника оставляем троих с пулеметом.
Проходим еще километров пять и останавливаемся на развилке. Теперь нам следует вернуться в часть, «минуя линию фронта».
И вот после многодневного похода возвращаемся в часть. Пока тряслись на грузовиках, ребята рассказали, как «взрывали» аэродром.
Это было не так просто: кругом забор, колючая проволока, всюду часовые.
И все-таки Сосновский обнаружил какую-то бетонную трубу, через которую обычно вытекала вода. Зимой вода замерзала. Вот тут-то наши ребята и проявили сметку. Во льду, забившем трубу, они пропилили, прорубили лаз. Это заняло время, но они справились. Чтобы потоньше стать, сняли с себя все, что могли: маскхалаты, шинели, протащили «тол», «гранаты». Мороза никто и не заметил — не до того было.
А когда оказались на территории аэродрома, расползлись повсюду, как ужи. Где какой объект находился, они изучили заранее, наблюдали с деревьев в бинокли. Каждый точно знал, что «взрывает», какое ему отведено время, сколько потребуется взрывчатки. Ее заменили деревянные шашки, совсем как толовые, — мы их заранее еще в городке наделали. «Минировали» все, что можно, — самолеты, склад горючего, еще разные склады, машину полевой метеостанции, радары, прожекторные установки, электростанцию.
А с Дойниковым, как всегда, приключился казус. Просто удивительно, как к нему липнут разные забавные случаи. Он мне сам рассказал. Его задача — «взорвать» горючее в автопарке. «Заминировал». Ползет обратно. И вдруг видит: стоит в сторонке зеленая новая «Волга», а у него шашка оставалась. Раз «Волга», решил, значит, большое начальство. Установил свою шашку, взрыватель натяжного действия. Тронется машина и «взорвется» вместе с начальством. И намалевал мелом на «Волге» крест. Это для посредников — раз крест на чем-нибудь, значит, удалось заминировать.
Не успел отползти — офицеры появились. Двое в папахах — значит, полковники. Подходят к машине, а он под ней — Дойников. Мотор начинает урчать. Сергей наш взмок — все пропало — сейчас поедут, раздавят! Что делать? И все же успевает выкатиться из-под «Волги», Но, видно, один из офицеров его заметил. Вылез, наклонился. А Дойников как вцепится в него. Скрутил приемом самбо и навалился. «Враг» ведь. Эх, думает, сейчас закричит — и все: тревога, провалил Дойников операцию. Одно утешение — какого-то большого начальника «уничтожит». А тот вдруг шепотом говорит: «Тише ты, черт! Не видишь повязку — посредник я. Пусти же!»
Дойников совсем растерялся. Бегать боится — часовые заметят. Лежит, руку к голове прикладывает и тоже шепчет: «Виноват, товарищ полковник! Темно… не видно… Я тут машину заминировал… думал…»
А полковник и другие офицеры давятся от смеха. Рты себе зажимают. Потом полковник говорит:
— Молодец, гвардеец! Как фамилия? Дойников? Ну ладно, давай ползи, а то застрянешь…
Ну с кем еще такое может случиться?
Судя по всему, начальство осталось довольно. На разборе действия роты и, в частности, нашего взвода похвалил сам генерал.
— Молодцы, гвардейцы! Работали на совесть. — сказал.
Особенно хвалил Сосновского.
— Отличный будет офицер. Пойдешь в училище?
— Так точно, товарищ генерал! — Сосновский аж сияет, что с ним редко бывает. — Уже рапорт подал.
— Правильно, сынок, добрый командир будешь.
Это уж потом комдив с нами беседовал. Окружили мы его. Он улыбается, доволен. Оказалось, другие взводы нашей роты тоже отличились.
Командир роты, замполит, офицеры, солдаты получили благодарность. Я тоже. Особую благодарность получил Дойников — не забыл его полковник тот. А я все боялся, что командир взвода мне историю с трактором вспомнит. Нет. То ли забыл, то ли посчитал, что искупил я эту вину тем, что груз разведал.
А Хворост ходит гоголем! Хоть бы что. Сначала я подумал — ладно уж, все-таки сколько километров с Щукарем меня тащили.
Потом решил: подумаешь, большое дело. А я как бы на его месте поступил? Да и любой другой! Так что он таки свинья. Факт!
Нога прошла.
Завтра в увольнение. Увижусь с Таней. Вечность прошла, как мы с ней виделись. По-настоящему. Потому что вообще-то мы виделись: я ходил в медсанбат ногу лечить, и там мы несколько раз поговорили. Но какие в медсанбате свидания!
Мама пишет, что отец ставит спектакль и требует ее постоянного присутствия. Так что пока она приехать не может, и чтобы я не огорчался. Я-то понимаю, в чем дело: это отец меня выручает, такой прием придумал. Молодчага!
Эл тоже разразилась длинным посланием. Она ждет, она скучает, она вспоминает, она мечтает…
Надо отвечать. Лень.
Маме послал телеграмму: «Все хорошо, здоров, счастлив». Эл: «До встречи московскими небесами».
Владу написал:
Здорово, старик!
Солдат спит — служба идет. Привык. Больше того — увлекся. Тебе, наверное, не понять. Увидимся, объясню, Оказывается, в армии, во всяком, случае в десантных войсках, романтики хоть отбавляй.
Не ошибусь, если скажу, что в «Метрополе» ее меньше. Когда попадаешь в армию, да еще после моей жизни, то сначала дело плохо. Тут, видишь ли, никто тебе кровать не стелет, ножки не моет, на стол не подает. Здесь все все делают сами: драят полы, пришивают пуговицы, чистят ботинки. Здесь становишься поваром, столяром, портным, землекопом, грузчиком.
Кроме того, есть здесь такая штука — называется дисциплина. Ты об этом и понятия не имеешь. Представь: надо рано вставать, ходить строем, слушаться старших, жить по расписанию. Словом, для тебя как бы жить на Марсе.
С непривычки это трудновато. Заметь, не всем. Оказывается, есть такие, кто всю жизнь так живет. Трудновато таким, как мы с тобой. Потом привыкаешь, все проходит, и удивляешься, как это спал до полудня или не обтирался снегом по утрам.
И тогда начинаешь ощущать плюсы армейской жизни..
Например, прыжок с парашютом. Ничего, это я твердо тебе говорю, ничего на свете не может сравниться с тем, что испытываешь после того, как раскроется купол! Это даже описать невозможно! А походы, ночью, в лесу! А радость, когда влепишь все пули в мишень! А какие мы тут всякие интересные науки изучаем. — мир новый открываешь!
Ну, а мог бы ты, например, хоть мы и кореши, тащить меня на себе несколько километров снежной целиной? Надо еще подумать! Да? А вот тут для ребят это так же естественно, как дышать. Понимаешь? Да нет, не понимаешь…
И, между прочим, мы здесь и язык изучаем, и. книги читаем, и фильмы смотрим, и даже обсуждаем их. И эрудиты тут есть будь здоров!
Вот так. Не считай меня пропащим. И еще имей в виду, я трезвый. Если пишу тебе так, — значит, так и есть…
Т.
Я отправляюсь в Москву.
Поощрение.
Десятидневный отпуск, не считая дороги. Почему именно я? Ну если б Сосновский — понятно. Он лучший из лучших. А я чем лучше Дойникова, Щукаря? Вообще-то я догадываюсь: старший лейтенант Копылов и старший лейтенант Якубовский отправляют меня на свидание с Москвой, с матерью, с друзьями, чтобы я окончательно проверил себя.
Чтобы решил, с кем я.
Зря беспокоятся — я здесь. С ними. С ребятами. С Таней. Но вот про Таню-то они не знают. Если б они хоть раз видели нас вместе, не пришлось бы отправлять меня в отпуск.
Она встретила известие о моем отпуске именно так, как я предполагал. Господи, до чего ж я ее теперь хорошо знаю! Но шел к ней все же с тревогой. От нее всегда можно ждать любого сюрприза.
Сейчас войду, думал, этак небрежно упомяну про отпуск. Она небрежно спросит, надолго ли. Отвечу, что дня на три. Она скажет: «Ну-ну»…
Пришел. Ужинают, Таня и обязательная, как вечерняя поверка, Рена. Конечно, в халатике. И, конечно, говорит: «Ой!» Но не уходит. Таня мрачнеет.
Тут я небрежно говорю:
— Между прочим, отпуск мне дали. В Москву.
Лицо Тани каменеет, становится бесконечно равнодушным и скучающим.
— Да?.. — тянет она небрежно. — Что ж, это неплохо. Надолго?
— На три месяца, — говорю я и намазываю себе колоссальный бутерброд.
— Ой! — опять вскрикивает Рена.
Таня мгновенно оборачивается. Губы сжаты. Глаза сверкают. Она смотрит на меня, будто сверлит. Наконец тихо-тихо, почти шепотом, спрашивает:
— На сколько ты сказал?
