— Береги бабушку и Ульрику! — прошептал он.
Миккель собирался сказать, что «отец сам за себя постоит», но в этот самый миг ему почудилось, что Петрус Миккельсон на фотографии хитровато мигнул, точно собирался говорить животом. А за непутевыми людьми, которые говорят животом, нужен глаз да глаз.
— И за отцом присматривай, Боббе, — добавил Миккель шепотом. — От него всего можно ждать…
Глава двадцать вторая
ЯЩИК С ОРГАНОМ
В воздухе летал пух одуванчиков; вдоль берегов клевского ручья густо цвела калужница. И в такой день уезжать из Льюнги!..
Туа-Туа стояла на пристани, держась за жесткую руку тетушки Гедды, и глотала слезы. Тетушка смыла с нее и сажу и паутину, но с заплаканными глазами ничего не смогла поделать. А тут новое огорчение: куда запропал Миккель?
— Выше нос! В Дании у тебя будет столько друзей, сколько захочешь, — подбодрила ее тетушка Гедда.
«Если он не придет сейчас, я умру, — подумала Туа-Туа. — Что лучше: умереть сразу или зачахнуть в Дании? Неужели он мог проспать в такое утро?»
За высоким ящиком, в котором находился орган учителя Эсберга, Мандюс Утот показывал церковному сторожу Якобину, как удержать на кончике носа пустой пивной бочонок.
— Во! Чем не циркач?! — кричал он, извиваясь, как змея.
Пиво было старое, прокисшее, еще с рождества осталось. Мандюс получил его от Синтора в награду за то, что «не зевал и выследил паршивую девчонку». Вдруг загудел пароход, и бочонок шлепнулся в воду.
— «Фракке» идет! А ну, Якобин, подсоби-ка с ящиком! распорядился Мандюс и поплевал на ладони.
Тетушка Гедда подняла пристанский вымпел, и «Король Фракке» лихо причалил, окутанный облаком дыма.
Якобин был в воскресном костюме. Черный котелок он привязал бечевкой: ветер на мысу Фракке коварный, порывистый.
Лицо Якобина скривилось от натуги.
— Тоже акробат — паршивый ящик поднять не сдюжит! смеялся Мандюс.
Якобин приналег так, что в груди запищало.
— Бо…больше не-е могу, — простонал он.
Нам обогнать тебя нетрудно.
Зовется «Чайкой» наше судно!..
— пропел Мандюс, поднимая ящик с другого конца. — Что притих, Якобин?!
Ба-ам-м! Ящик ударился о палубу, орган жалобно зазвенел.
Капитан подал сигнал отчаливать, и тетушка Эсберг решительно повела Туа-Туа на борт.
— Долгие проводы — лишние слезы, — утешала она племянницу. — Вот тебе гривенник, пошлем открытку из Эсбьерга.
Подумать только — даже не пришел на пристань!.. «Негодяй… негодяй!» — стучало в груди у Туа-Туа часто-часто. Она возмущалась так, что глаза метали искры. Нет!
Никто не скажет Миккелю Миккельсону, что Доротея Эсберг плакала из-за него.
— Не хочу тебя видеть, никогда, никогда!.. — всхлипывала она, идя вверх по сходням за тетушкой Геддой.
Мандюс и Якобин в это время задвигали ящик между молотилкой и клеткой с поросятами.
— Уф! — Мандюс шумно выдохнул и достал бутылку с пивом, налитым из бочонка. — Рождественское пиво летом — лучшее лекарство для немощных акробатов! Пей!
Якобин глотнул; на его впалых щеках появились розовые пятна.
Мандюс хвастался, засунув большие пальцы в дыры своего балахона:
— Хозяин Синтор стекла в хлеву менять будет, все до единого. «Отправляйся, говорит, Мандюс, сам в город за стеклом, тогда я буду спокоен». А ты, Якобин, далече собрался?
Якобин глотнул еще.
— Да тоже по стекольным делам, — ответил он хриплым голосом и присел, словно готовясь сделать сальто. — Вместе с Эббером!..
— Какое же это такое стекло, коли не секрет? — полюбопытствовал Мандюс, осушая бутылку.
— На очки для любопытных, чтобы лучше видели! — Якобин ядовито усмехнулся, выхватил у Мандюса бутылку и подбросил ее высоко в воздух. — Так я тебе и сказал, оборванцу!..
Он растопырил руки, но бутылка пролетела мимо, ударилась о ящик и разбилась вдребезги.
Мандюс испуганно вытер со лба пивные брызги.
— Нешто так можно — там же покойникова музыка! — прошептал он. — А ну, как нападет на тебя лихоманка, и бородавки, и еще бог весть какая чума.
Но Якобин и ухом не повел, до того он расхрабрился от рождественского пива.
— Йэ-эх, сыграть, что ли! — завопил он и взялся за верхнюю доску. — Подумаешь — лихоманка!..
Но крышка никак не поддавалась.
Мандюс посерел.
— Господи, помилуй и спаси! Чую — сам учитель в ящике сидит и держит, — пролепетал он. — Помяни мое слово: к завтрему, к утру, весь бородавками обрастешь!
Якобин выпустил доску, криво усмехнулся и поиграл пальцами в воздухе.
Мы завтра в Грецию поедем!..
затянул он, поправляя котелок.
Колеса, иэх, скрипя-а-а-ат!..
— Или сперва не в Грецию? А, Эббер?! — крикнул он через залив, где дрожал в мареве паромный причал.
И в Португалию, и я Лондон,
И в сказочный Багда-а-а-ад!..
Якобин повернулся и схватил Мандюса за воротник:
— Спорим, что я пройду по поручням с бутылкой на косу и не пролью ни капли!
— Идет! Но не вини меня, коли за борт ухнешь, — ответил Мандюс, подозрительно косясь на ящик с органом.
Якобин потащил его за собой.
— Сначала — в камбуз, кофе выпьем. Потом увидишь диво!
Они поднялись по трапу, наступила тишина. Но что это? Крышка ящика медленно приподнялась. Появилась нога, потом багровое лицо с разинутым ртом, который жадно глотал воздух, потом вторая нога!..
— Еще минута, и я бы задохся! — произнес голсс Миккеля Миккельсона.
Глава двадцать третья
ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ
Общая каюта на «Короле Фракке» была маленькая и тесная, в ней пахло пивом и машинным маслом. Стол, приколоченный гвоздями к полу, да просиженная плюшевая кушетка — вот и вся мебель.
Хочешь посмотреть наружу — к твоим услугам грязный иллюминатор.
А только зачем он, коли все равно не увидишь того, что хочется видеть больше всего на свете.
Тетушка Гедда уснула над своим вязаньем. Очки съехали на кончик носа. Туа-Туа пыталась представить себе солнечную Данию, где едят сосиски с горчицей и слушают соловья в городском парке Эсбьерга.
Но тут она вспомнила папу и опять заплакала.
— Туа-Туа…
Она открыла глаза ровно настолько, насколько их открывают, когда видят сон и не хотят просыпаться. Чья-то грязная рука терла окошко снаружи. За мутным стеклом показался веснушчатый нос Миккеля Миккельсона.
Туа-Туа чуть не вскрикнула от радости, но Миккель предостерегающе поднес палец к губам. Миг, и он уже очутился в каюте.
— Ой, Миккель! А я думала…
— Что я лежу дома в кровати и храплю, да? — усмехнулся Миккель. — Что ж, и храпел. Половину ночи. Только не в кровати, а в ящике с органом. Пришлось забраться в него пораньше, пока никто не…
— Тш-ш-ш, — испуганно прошептала Туа-Туа.
Тетушка Гедда подняла руку и почесала нос узловатым пальцем.
— Ладно, после расскажу, — сказал Миккель шепотом и приподнял куртку: под ней был привязан кожаный мешочек. Видишь, запас для побега. Ну как, пойдешь?
Туа-Туа сморгнула слезы:
— Конечно, Миккель. Только… жаль все-таки тетушку Гедду…
Мимо иллюминатора прошел капитан. Миккель присел.
— Того и гляди, войдет кто-нибудь, — прошептал он. Напиши несколько строчек, чтобы знала, что ты жива-здорова. Сойдем у паромного причала — я же без билета. Жду на носу, за органным ящиком.
Миккель глянул в иллюминатор, убедился, что путь свободен, и скользнул в дверь, словно тень.
Туа-Туа отыскала в кармане цветной мелок, взяла грязную бумажную салфетку и стала писать на ней:
Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда. Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…
Письмо получилось длинное.
В самом конце она подписалась: «Твоя Туа-Туа». Но куда положить письмо?
Взгляд Туа-Туа скользнул с влажного кончика носа тетушки Гедды на клубок шерсти на ее коленях.
Глава двадцать четвертая
«ПЕРВЕЙШИЙ АКРОБАТИСТ МИРА» БАЛАНСИРУЕТ
У паромного причала стояло на берегу несколько небольших строений: двухэтажный дом лавочника, рыбацкая лачуга с шиферной крышей и избушка паромщика.
Правда, паромщик показывался, только когда кто-нибудь просил перевезти на лодке через залив, в Льюнгу. Паром не действовал.
Да, чуть не забыл: в кустах поодаль стоял еще цирковой фургон.
Миккель сидел на корточках за органным ящиком и перебирал в уме, кто может оказаться на пристани и сорвать его планы. Брезент, которым он накрылся, вонял старой сельдью так, что ноздри сами слипались.
«Вдруг тетушка проснется, что тогда делать будем?» подумал он.
Что там еще болтал Якобин о каких-то скрипящих колесах и очках для любопытных? И где, наконец, Туа-Туа?
