— Уж там-то он должен человеком стать. Как вы считаете, Толя, вы с ним служите, сделают его там человеком?
— Сделают, — говорю, — ручаюсь вам. Там из любого человека сделают. Вот из меня, например, сделали…
— Ну, вы, — смеется, — вы другое дело.
— Думаете? — спрашиваю. — Почему?
— У вас жизнь до армии совсем другая была. Я же вижу. И сравнивать нечего!
Я, понятно, возражать не стал, а еще раз заверил:
— За Ивана не беспокойтесь. Настоящим человеком станет. И матери так скажите.
Мать действительно очень уж радовалась, на меня глядя, — точно Иван рассчитал — все кругом ходила:
— И Ванечка мой такой? У него тоже знаки такие? А берет…
Теперь Ванечка у нее будет в мыслях красавцем, лихим десантником, а не шалопаем, каким, наверное, был. И то хорошо.
Велели квартиру новую описать, извиниться, что послать нечего: сейчас обставляться надо, трудновато…
Объяснил им, что ничего их Ванечке не надо. Кроме хорошей трепки, но это я про себя подумал.
Сестра у него мировая, какая-то собранная, видно, знает, чего хочет, и своего добьется. А хочет жить по-настоящему. И мать чтоб отдохнула от прошлых лет. Хорошая девушка. И красивая.
Последнее свидание, предстоявшее в тот день, не радовало. Договорились встретиться с Эл. В кафе-мороженом «Космос». Сначала удивилась — почему не в «Метрополе»? Сослался на коменданта: нельзя, мол, солдатам в рестораны. Как ей втолковать, что не хочу туда, не буду я там в своей тарелке.
Пришли в «Космос». Она опять в брючном: костюме, но ярко-красном. Все на нее оглядываются. Странно как-то себя чувствую. Было время, в ресторан входил, как домой, а теперь словно робею. Навык пропал.
Сели в уголке. Заказали какие-то сложные сооружения из шоколада, мороженого, орехов, еще чего-то.
Она объяснила подробно, как мне крупно повезло: у меня есть она. Многие бы хотели быть на моем месте. Они все о ней мечтают, а она ждет меня. Вот еще на прошлой неделе, когда она была с Тимом в Доме кино, то сказала ему, что меня ждет. Или Олегу — когда провела у него субботу и воскресенье на даче — тоже объяснила, что ждет меня.
Она столько говорит об этом, что, судя по всему, ни на что другое у нее времени не остается. Во всяком случае, институт она бросила.
Я смотрел на нее с грустью. Удивительно, как я мог проводить с ней столько времени! Целые дни. Неужели ничего не замечал? Да нет, просто меня это устраивало. То, что она давала, что могла дать, мне вполне хватало. Большего не требовалось. И не только от нее. От жизни тоже. Почему? Не потому ли, что и от меня никто ничего не требовал? А как спросили с меня, так и я стал спрашивать с других. Так уж, наверное, бывает, только я этого не знал.
Теперь знаю.
Объяснять ей разницу между ней и Таней бессмысленно. Она просто не поймет. Спросит, какая у Тани талия, какой рост, неужели лучше танцует, какие носит платья…
Не знаю. мне почему-то неприятно было бы говорить с ней о Тане.
Сказал просто, что у меня теперь другая жизнь, я изменился, а через год изменюсь еще больше; не уточняя, объяснил, что, видимо, останусь в армии надолго, может быть навсегда, и где служить буду, неизвестно. Во всяком случае, не в Нью-Йорке. Так что ждать моего возвращения смысла не имеет.
Последние аргументы показались ей, наверное, весьма убедительными. Поэтому разрыв она перенесла мужественно.
Доели мороженое и разошлись.
Она торопилась в парикмахерскую.
Последний день отпуска заняли другие дела. Володя настоял, чтобы я осмотрел свой «Запорожец» — убедился, в каком он отличном состоянии. Господи, видел бы он мою боевую, в которую можно засунуть три «Запорожца», видел бы, как я за ней ухаживаю.
Потом мама отвезла меня на Николину гору и показала дачу, которую они с отцом покупают. Дача хорошая. Мама продемонстрировала мне «мою» комнату. Уважительным шепотом сообщила, кто живет на соседних дачах. Долго восхищалась природой. Природа! На одном гектаре!
Походил по магазинам. Купил для ребят, что просили: бумагу, струны для гитары, краски, батарейки — целый чемодан. Для Тани — золотое колечко. Уже не представляю свое будущее без нее.
После обеда сел писать Тане письмо. Смешно. Она получит его дня через три-четыре после моего возвращения. Но мне хотелось ей написать — мы ведь первый раз в разлуке. Я имею в виду настоящую. Потому что на службе даже долгое отсутствие в счет не идет.
Здравствуй, Танек!
Вернее, добрый вечер. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет… (не пугайся) в Москве. Скорей всего, я буду сидеть за столом в твоей комнате и пить чай. Не обращай на меня внимания, читай себе спокойно, а я возьму еще печенья.
Так вот, я в Москве, дома. Даже не знаю, как описать тебе мои чувства. Стихи писать разучился, а проза недостаточно выразительна.
Знаешь, Танек, я никогда не думал, что за один год может произойти так много и так мало перемен. Просто удивительно!
В Москве перемен нет, во мне — не счесть.
Уже пахнет весной. Впрочем, в городе это незаметно. Все равно всюду асфальт, снега почти не видно. И Большой театр и телебашня на прежнем месте.
Мне ужасно захотелось всюду пойти с тобой, погулять по набережным, сходить в театры, в музеи, на стадионы. Показать тебе мой город. В рестораны не пойдем! Ни в коем случае! Лучше умрем посреди улицы Горького от голода.
На домашнем фронте без перемен. Встретили — сама понимаешь. Мать умиляется, отец присматривается, друзья удивляются. Знаешь, когда человек улетает в долгое космическое путешествие, а потом возвращается на землю, то выясняется, что за те десять лет, что его не было на земле, прошли тысячелетия. У меня наоборот, здесь все по-прежнему, а я словно прожил десять лет. Ну, не десять — пять.
Пишу о том же, о чем не раз говорил тебе. Надоело? Но пойми, это то, что больше всего меня поражает. Странно, те же люди, те же вещи, те же события, а воспринимаю я их совсем по-другому. Впрочем, если не поймешь — претензий не будет — я и сам не могу это толком объяснить…
И еще хочу сказать тебе, что очень соскучился, просто ужасно! Мне кажется, что я не видел тебя сто лет и ты забыла меня. А? Зовут меня Анатолий. Фамилия — Ручьев… рост… вес… Номер тринадцатый. Вспомнила?
Сочинил, песню. Что скажешь? Сам. — слова, сам — музыку, сам буду тебе петь. Уже репетировал, запершись в своей светлице, в четверть голоса. Вот первый куплет:
Дома я. В блаженстве утопаю.
Но не радуют родные небеса.
Мне нужны твои глаза, родная…
Мне нужна твоя червонная коса…
Я, конечно, не Соловьев-Седой, Ошанин и Хиль в одном лице. Но пусть Хиль попробует написать стихи, а Ошанин спеть. Каждый из них чемпион в своем виде, а я многоборец. Кроме того, они выступают для миллионных аудиторий. А мое произведение рассчитано на одного слушателя. Так что не взыщи.
Вот и все, о чем успел написать. Не скучай, скоро буду с тобой. (Я уже с тобой в момент, когда ты читаешь это письмо. Ты что, не видишь? Вот же я, на диване!)
Ты имей в виду, Танек, где бы я ни был, близко или далеко, я всегда теперь с тобой.
Твой Толя.
Перед отъездом отец зазвал меня в свой кабинет, откашлялся и произнес речь. Короткую и сбивчивую. Смысл: я могу на него рассчитывать всегда, что бы ни случилось и как бы ни поступил. Мама — хм, хм! — она очень меня любит, однако — хм, хм! — не всегда понимает — женщина. Но беспокоиться не надо — есть он, отец, и, пока он есть, все будет в порядке.
Обнялись. Отец долго сморкался.
Потом к себе в комнату, «будуар», затащила меня мама. Всхлипывала, пила валерьянку. Объяснила, что сделает все, чтоб я был счастлив. Отец — чудесный человек, но не от мира сего, он весь в искусстве, зато есть она, на нее я могу положиться всегда. Она знает жизнь лучше отца, лучше меня, лучше всех. И пока в ее груди бьется сердце, пока она дышит, я могу быть спокоен. Она не даст меня в обиду никому. Я должен ей писать обо всем, ничего не утаивая. А когда это «страшное время» (служба в армии) кончится, она построит мое счастье. Этому посвящена ее жизнь. Пончики в кульке, какао в термосе, курица в прозрачном мешочке. Мой воинский билет она обменяла с доплатой на мягкий. Вот аккредитив на триста рублей. Надо следить, чтоб не украли…
Обнялись. Бедная, бедная мама, если б только она знала, как торопится ее сын туда, куда она со слезами провожает его.
Со «стариками» простился по телефону. Так что проводы были скромными.
Наступала весна.
Она была еще далеко, но уже выслала свои передовые дозоры. Снег лежал на полях обреченный. Кое-где журчали ручейки. Ветер не приносил больше ледяное дыхание, он был ароматный и нежный, в нем слышались прощальные запахи снегов и все крепчавшие — солнца, проснувшейся земли, наливавшихся соком деревьев.
