него на уме, но Радосвет готов был об заклад биться — ничего хорошего. Царевич хотел найти слова утешения — не для Лиса, а для Василисы, разумеется, — но не смог, поэтому продолжил читать дальше. Тем более, что на последнюю записку пленница, кажется, соизволила ответить.
Василисушка, богом клянусь тебе, не мы это! Я молчала, и Анисья клянётся, что тоже рта не раскрывала. Может, Кощей сам всё понял? У него ж тоже глаза есть, чай не слепой! А Маруська говорит, что ты уже с постели едва вставала. Анисья велела передать, что дурочка ты. Уж прости — не хотела я того писать, но она настояла. Говорит, мол, счастья своего не понимаешь. Ты ж почти бессмертная теперь, как навьи и дивьи люди! Ух, я даже завидую тебе: мне-то Кощей яблока молодильного не дарил… А то, что он насильно тебя его скушать заставил, — так и правильно сделал. И вообще чего ты ожидала? А то ты Кощея не знаешь!
Но взгляни на это с другой стороны: он хоть и злодей, а всё же не позволил тебе самоубийственный грех совершить и дитя ещё не рождённое погубить. Может, не так уж и плох наш муженёк, а? Не противься, хорошая. Уж такова наша бабья доля — терпеть да не прекословить. Ты давай поплачь — и полегчает. Со слезами всё горюшко выйдет.
Радосвет ожидал, что Лис сейчас вспыхнет как трут: ведь не каждый же день узнаёшь, что родная мать тебя вместе с собой погубить хотела. Но тот сидел тихо: забился в угол между подушками и, казалось, даже дышать перестал. А в шкатулке оставалось всего два письма. Как-то быстро они закончились…
Царевич боялся дочитывать — ждал беды. Но отступать не стал: раз уж решил узнать правду, надо идти до конца. А в том, что правда чаще всего бывает горькой, он уже на собственном опыте успел убедиться: считай, на войне рос, Горынычей, огнём пыхающих и палящих родной Светелград, своими глазами видел, вот этими руками помогал крыши царского терема в ночи тушить — оттого и повзрослел рано.
Со вздохом он развернул следующее письмо:
Ох, Васёнушка, так радостно слышать, что ты вняла советам. Маруська говорит, ты снова расцвела, похорошела. Как бы я хотела тебя увидеть — ты ведь мне почти как родненькая стала. Сердце за тебя ноет-болит. Кощей сказал Анисье, коли сын у тебя родится, будешь жить. А коли дочь… ох, даже рука не поднимается написать. Знай, мы обе молимся за тебя. И Эржена тоже — по-своему, по-навьи.
А, ещё вот новостью доброй тебя порадую: представляешь, поехал советник Ардан дивью столицу брать, согнал несметное войско упырей да злыдней. Думал, сам царь Ратибор ему навстречь выйдет, ключ от Светелграда вынесет на подушечке, а вместо этого дивьи ему бой дали! Да какой! Отбились и теперича наступать вздумали. А Ардан домой вернулся, хвост поджамши, теперь раны зализывает. Ух, Кощей и бушевал! Рожу ему самолично кулаком подправил, а все смотрели. Спросишь, а как же дивьим людям удалось с навьими полчищами справиться? А вот как — богатырь у них объявился! Да не из дивьих, говорят, а из наших. Ну ты поняла: из смертных. Ванюшей зовут. А нашёл его чародей Весьмир — стародавний Кощеев недруг. Ну да Анисья сказала, что ты его знаешь.
Вот было бы любо, коли б энтот богатырь муженька нашего окаянного победил, да? Ну да об этом рано пока говорить. Но надеждою полнится сердце.
Последняя записка была хоть и самая новая, но ветхая. То ли мяла её в руках Василиса, то ли рыдала над ней, а может, и то, и другое вместе: кто теперь разберёт. Пришлось Радосвету разворачивать её очень осторожно, чтобы тонкая бумага не распалась прямо в руках. На Лиса он старался не смотреть, но даже спиной чувствовал его присутствие: будто бы чёрная туча позади собралась, опустилась на шёлковые подушки — того и гляди взорвётся громами, молниями да градом.
Василиса же, отвернувшись, смотрела в зарешеченное окно, думая, как водится, о чём-то о своём.
Вздохнув, словно перед прыжком в омут, царевич вперил взгляд в последнее письмо:
Дорогая Василисушка!
Ты хоть и просила не поздравлять — но как же без этого, родненькая? Сыночек же народился — здоровенький, ладный. Кощей сказал: на тебя похож. А это значит, ещё и красивый! Ух и повезло тебе!
С тех пор как эту весть услыхали, мы с Анисьей всё время боженьке хвалу воздаём, что уберёг он тебя от участи, которая хуже смерти. А то была бы ты как Елица… видала я её давеча: ни былой красы, ни разума — ничегошеньки не осталось. Тело всё перекособочило, рожа распухла, кожа полопалась… я-то ещё ничего, я ж её живой-то и не видела, а Анися как углядела её нынешнюю — чуть не сомлела с перепугу да от горьких чувств.
Алатана-змеюка вестям о сыночке твоём ничуть не обрадовалась, только кричала да ерепенилась — мол, всё равно княгиней Василиске не быть. Ведь Лютомил-то твоего Лютогора старше. А Ардан — тот аж зубами скрипел страшно-страшно, когда прознал о втором сыне Кощеевом. Ты будь осторожна, голубушка, а то кабы не случилось чего. Анисья говорит, зла они тебе желают, ищут способ вас с дитятей извести. Ты уж попроси Кощея тебя уберечь. Он сейчас для тебя что хошь сделает. Ходит с рылом начищенным, как медный таз, радуется, стало быть. Да и мы с Анисьюшкой за тебя рады-прерадёшеньки. Береги себя и маленького. А там, глядишь, и наладится всё. Богатырь-то тот, Ванюшка, вчера вместе с чародеем Весьмиром Серебристый лес у Кощея отвоевали. Авось и до замка дойдут когда-нибудь. Побыстрее бы.
Радосвет на всякий случай заглянул в шкатулку, потряс её даже: ну мало ли, а вдруг там двойное дно? Но нет, больше писем не было.
— И что же дальше? Настасья больше не писала?
— Нет, — Василиса вздрогнула, словно ото сна очнулась. — И Маруська наша куда-то подевалась. Может, схватили её с
