моим письмом — не знаю. А может, ещё что-то стряслось… Уже после, когда я по книгам колдовать по-навьи маленько выучилась, удалось мне с Анисьей разок-другой по зеркальцу связаться. Я спросила её про Настасью, а та — представляешь — сперва в несознанку ушла, мол, не знаю никакой Настасьи, о чём ты? И лишь когда я от расстройства слезу пустила, всё-таки призналась: да, была такая девица, купеческая дочка, да, под диктовку писала. Сама же Анисья грамоте не обучена, вот и пришлось Настеньку посвятить в наши дела. Но больше ни словечка не сказала — мол, нет больше такой девицы, и всё тут. Как и Марьяны нет. Считай, что и не было никогда — Кощею угодно, чтобы мы так думали. Думаю, Настасья эта тоже сбежать попыталась, за что и поплатилась. Но это всё домыслы. Не знаю я, что с ней сталось. А у Кощея спрашивать — себе дороже. Мне ведь об этой девице знать не положено… По правде говоря, я толком ничего и не узнала. В то время о других не думала, только о себе-любимой плакала. Раздражалась на её вопросы, настырницей считала. Ни разу не спросила, откуда она сама родом, как к Кощею попала… в общем, плохая из меня подруга вышла.
Она высморкалась в платок. Радосвет подумал, что, может, лучше будет сменить тему и что Василису как-то утешат вести о том богатыре:
— А про Ивана этого я не только слыхал, но и видал его даже. Из Дивнозёрья он, вестимо. Могуч, говорят, потому что сын кузнеца. С Весьмиром какой-то уговор у них. Иван его слушается, а больше никого — даже батюшке моему царю Ратибору перечить не боится. Могли бы поругаться — оба они нравом горячи, — но всё ж таки не поругались, потому как одно дело делают: пытаются Дивье царство защитить да Кощея поганого извести. Может, и управились бы давно, только не сумели выяснить, где его смерть запрятана. Потому и продолжается война. Так и будет, пока жив Кощей. А Иван этот, увы, не молодеет. Нам-то что пятнадцать лет — тьфу, миг один. А у него уж и седые волоски в льняных кудрях показались…
— Так что ж ему царь-то не предложил яблоко молодильное съесть? — ахнула Василиса. — Жалко ему, что ли?
— Ничего не жалко, — обиделся Радосвет. — Папка у меня не жадный вовсе, с самого начала этому богатырю яблоко предлагал: как знал, что война затянется. Да только Ванька сам отказался. Сказал, мол, не хочу видеть, как стареют и умирают мои родные-близкие, а я сам остаюсь юным. Не дар это, а проклятие — хуже смерти!
— Хуже смерти… — эхом повторила Василиса.
Она посидела немного, закусив губу и глядя в одну точку, а потом вдруг резко встала, подошла и тронула забившегося в угол Лиса за плечо:
— Ну что, сынок, теперь-то ты выполнишь мою просьбу? Выведешь нашего гостя из башни так, чтобы не попасться на глаза слугам Кощеевым?
— Ладно, выведу, — буркнул тот, обнимая руками свои тощие колени. — Только надобно темноты дождаться. И окарину мне свою дашь, мам? Чтобы без змеек…
— Конечно, дам, — Василиса с облегчением улыбнулась. Похоже, она всё-таки боялась отказа. — Ну что, до темноты ещё пара часов. Чем займёмся, мальчики?
Может, в тавлеи поиграем?
— Ага, — у Радосвета загорелись глаза. — В тавлеи — это здорово! Обожаю их. Только предупреждаю: я всегда выигрываю!
А Лис, Кощеев сын, гордо вскинув острый подбородок, самонадеянно фыркнул из своего угла:
— Ха! Только не у меня!
Глава четырнадцатая. Беги, волчонок, беги…
За игрой время пролетело незаметно, и как ни кичился Радосвет своими умениями, а все-таки проиграл Лису. Хотел было отыграться, но тут как раз стемнело и Василиса зажгла свечу на окне.
— Вот и вечер на дворе. Время прощаться, волчонок.
И так горько она это сказала, что у царевича на глаза навернулись слёзы. Страшно было подумать: а вдруг они с Василисой больше никогда не увидятся? Эту мысль он от себя прогнал с негодованием.
— Насчёт моей клятвы: она остаётся в силе, — на этих словах он осмелел настолько, что взял Василису за руку. — Обещаю, что найду способ освободить тебя!
Василиса руки не отняла, потрепала его по волосам и улыбнулась:
— Спасибо, мой маленький витязь.
Нет, ну вот обязательно надо было напомнить о возрасте, да? Пройдёт ещё каких-нибудь полсотни лет, и они будут выглядеть ровесниками. А если в годках считать, так Радосвет её вообще постарше будет. Но упоминать об этом он, конечно, не стал. Вместо этого повернулся к Лису и небрежно-деловитым тоном, каким молодцы из отцовской дружины разговаривали, молвил:
— Ну что, показывай дорогу, коли готов.
— Я-то готов, — и без того хитрая рожа Кощеева сына стала как будто бы ещё хитрее. Радосвет подумал: сейчас тот наверняка выдаст что-нибудь малоприятное: и не ошибся. — Полезай в корзину, волчонок.
— В какую ещё корзину? — царевич подумал, что это, наверное, шутка. Неудачная. Поэтому не засмеялся.
— В самую обычную, — Лис полез за пыльную занавесь и, чихнув пару раз, явил на свет плетённый из ивовых прутьев короб с крышкой и кожаным ремнём вместо ручки.
Радосвет не назвал бы это «самой обычной корзиной», но в Нави всё было не как у людей — даже вон корзины дурацкие. Как и идеи.
— Я же туда не помещусь, — фыркнул он.
— Так ты превратись, — посоветовал Кощеев сын, и до Радосвета наконец-то дошло, что тот не насмехается.
Он заглянул внутрь короба: оттуда пахнуло такими резкими травами, что царевич отшатнулся и закашлялся.
— Я же задохнусь, — вымолвил он, утирая слёзы.
— Да? Ладно, мы крышку снимем. Но листья доставать не буду. Если тебя огнепёски учуют, нам конец. А лоза-вонючка им нюх отобьёт. Ну и с тобой-щенком дойти до отцовой спальни будет не в пример проще,
