то рассказал, что и он оставил цирк Лаполада и теперь едет к одному из своих братьев, который живет на Американском континенте, в республике Эквадор. Что же касается Лаполада, то я могу быть спокоен: он получил большое наследство, зверинец свой продал, то есть все, что от него осталось, так как Мутон – бедный Мутон! – через две недели после нашего бегства умер. Без Дьелетты он стал мрачным и злым и решительно отказывался от пищи: казалось, что он хочет съесть только Лаполада, на которого бросался с такой яростью еще при нас. Но поскольку Лаполад не захотел спасти жизнь льва ценой собственной жизни, то несчастный Мутон умер.
Герман спросил, не моряк ли я. Я ему рассказал все трудности, с которыми мне пришлось столкнуться, когда я захотел стать моряком.
Герман долго служил в цирке и приобрел способность выпутываться из самых сложных положений.
– Знаешь, что? Я скажу капитану, что ты мой брат.
– Но у меня нет никакого багажа!
Впрочем, это было лишь одно обстоятельство, служившее препятствием для осуществления нашего плана; главное – у нас не было денег на такое длинное путешествие. Герман был немного побогаче меня, и его проезд до Гуаякиля был оплачен братом, но всех наших денег не хватало на то, чтобы оплатить мой проезд.
Пришлось отказаться от этой мысли. Чтобы меня немножко утешить, Герман повел меня обедать, потом в театр, где один из его земляков, музыкант, предоставил нам два места. На сцене давали комедию под названием «Открытая война», где одного из действующих лиц приносят в ящике.
– Вот и ты так, – сказал мне в антракте Герман, – я тебе расскажу сейчас, что я придумал.
Придумал он вот что: достать большой ящик, в котором я спрячусь, и за час до отхода принести его на корабль, хорошо закрытым и завязанным, а когда мы будем в открытом море, он меня выпустит. Капитан не сможет меня высадить, разве что выбросить за борт! А когда я окажусь на корабле, только от меня будет зависеть, чтобы меня приставили к делу.
На другой день мы обошли все лавки с подержанными вещами и за десять франков нашли сундук, обитый железом, который был как раз по моему росту, точно был заказан для меня. Герман снес его к себе; меня он тоже приютил у себя. Он провертел в стенках сундука несколько дырочек, чтобы я не задохнулся, велел мне лечь в него, закрыл, и я пролежал там совершенно свободно два часа. Я мог двигать руками и ногами, мог переворачиваться на бок и на спину, если бы захотел изменить положение тела.
Корабль, на котором Герман должен отправиться в Америку, уходил на другой день, во время прилива, в два часа дня. Я написал письмо матери о том, что я, наконец, на корабле и прошу у нее прощения, что поступил так против ее желания, но что я надеюсь, что это будет к лучшему для всех нас. В это письмо я вложил письмо к Дьелетте, где рассказал ей обо всем, что мы придумали с Германом, и просил ее позаботиться о моей матери.
Герман взвалил ящик себе на спину, но при этом он так хохотал, что меня подбрасывало, точно я ехал на лошади.
За два часа до полного прилива, то есть в полдень, Герман велел мне лечь в ящик и дал мне кусок хлеба.
– До завтра, – сказал он мне, смеясь, – если ты проголодаешься – можешь поесть.
В этом ящике я должен пролежать двадцать часов, потому что иначе, если я выйду рано и мы будем еще недалеко от Гавра, то капитан меня высадит на одно из рыбацких судов или на какой-нибудь корабль, идущий к берегу. А вот в открытом море это сделать гораздо труднее. Уже несколько дней дул сильный южный ветер, и за двадцать часов мы можем далеко уйти в открытое море, оставив Ла-Манш позади.
Мы прибили внутри ящика две ременные петли, чтобы я мог просунуть руки в них и не болтаться, если меня при переноске будет переворачивать. Герман запер ящик на замок, перевязал веревкой и взвалил себе на спину, но при этом он так хохотал, что меня подбрасывало, точно я ехал на лошади.
Когда он пришел на палубу «Ориноко», его веселость несколько умерилась.
– Что это вы несете? – крикнул капитан.
– Мой багаж.
– Слишком поздно, трюм закрыт.
Мы и рассчитывали прийти тогда, когда трюм уже будет закрыт, иначе меня снесли бы в трюм, поставили бы на мой ящик другие ящики, и пришлось бы мне просидеть там до самого Гуаякиля, а теперь наш ящик должны были оставить на палубе или в каюте Германа.
Но не все так легко устраивается, как предполагается. Капитан долго не соглашался взять ящик, и я уже думал, что меня снесут на берег. Наконец меня поставили на нижнюю палубу вместе с другими ящиками, прибывшими в последние минуты перед отходом корабля.
– Доро́гой их перенесут, – сказал матрос.
«Доро́гой!» – это меня мало касалось, поскольку я надеялся пробыть в своем ящике недолго.
Вскоре я услышал, как упал в воду канат, как повернули шпиль, потом над моей головой раздались мерные шаги матросов, тянувших с берега концы при отчаливании корабля.
По доносившимся до меня звукам я мог следить за ходом корабля, сидя в ящике, так же верно, как если б я был на палубе и видел все своими глазами. Еще слышен был стук экипажей по набережной и доносился неясный шум голосов, – значит, мы еще были в шлюзах. Корабль несколько минут стоял неподвижно, потом я почувствовал, что он медленно пошел вперед – это означало, что его взяли на буксир. Легкое покачивание вперед и назад – это мы в аванпорте; более чувствительное покачивание – мы между дамбой и берегом; скрип блоков – поднимают паруса: корабль наклоняется в сторону, буксировка падает в воду, руль стонет, и мы направляемся, наконец, в открытое море.
Итак, дело сделано: я начинаю жизнь моряка. Этот желанный момент, который достался мне столь дорогой ценой и который, как я думал, даст мне столько радости, пока что доставил только печаль и беспокойство. Правда, и положение мое нисколько не предрасполагало к радости.
Может быть, если бы я был на палубе с матросами, занятый наблюдениями за маневрами, видел бы перед собой море, а позади – землю и порт, я бы спокойнее относился к своему неизвестному будущему; но, запертый в ящик, я не мог преодолеть
