— На сливочных простынках да на зефирных подушечках спали, — проговорила Ложка, — а теперь на мармеладах поспим.
— Идите, готово! — позвал Цыпленок. — Здесь ступеньки я сделал, не споткнитесь.
Тихонько ступая по мягким, липким ступеням, мы спустились вниз, туда, где Цыпленок сделал спальню.
— Спокойной ночи, — сказал Торопун-Карапун.
Едва я закрыл глаза, как снова очутился в детской колонии. И сразу — лицо Вали Шевчука: радостное и растерянное, потому что он уезжал из детской колонии. Вот ведь как — навсегда уезжал! Мама его, в белом полушубке, шапке-ушанке, в ремнях, наспех бросала Валины вещи в чемодан:
— Скорей, скорей, поезд ждать не будет!
И они вдвоем потащили этот чемодан по нашей узенькой тропке.
И снег тогда падал, и мы кричали:
— Валька! Прощай! Валька!
— Прощайте! — кричал он.
Навсегда. Он уезжал навсегда.
Комната после его отъезда осталась неприбранной. На полу валялась бумага, Валин шарф.
— Э, смотрите, шарф забыл!
— Теперь уж все.
— Теперь не отдашь.
На Валину кровать у окна перебрался Витька. Он перестилал постель и напевал что-то: ему, как и всем нам, вдруг, сразу стало не хватать Вали, и его рисунков, и его голоса — как он тихонечко подбирал вторую к любой песне, и потом по этой песне, по ровному ее полотну будто шла вышивка из его вторы:
На позицию девушка
Провожала бойца,
Темной ночью простилася
На ступеньках крыльца.
И пока за туманами
Видеть мог паренек…
Вдруг Витька закричал:
— Гладите-ка!
Я подбежал.
— Забыл! Смотри, Валя еще что-то забыл!
Под матрасом лежал газетный сверток. Мы достали его, аккуратно развернули газету. В свертке были три стреляные гильзы, оловянный пугач, желтая пряжка со звездой и Валин большой альбом с рисунками. Это был целый дневник в рисунках с подписями.
Мы начали рассматривать альбом. Возле трехэтажного кирпичного дома стоит, прислонившись к столбу, женщина в платке и смотрит, смотрит вслед уходящим солдатам. Подпись: «Первый день войны».
А на другой стороне листка — лошади. Они скачут, гривы их развеваются, и вокруг них высокие травы.
И еще рисунок: «Мы едем в Ташино». Ребята с мешками и чемоданами на платформе. Вагон. Ступеньки вагона. А рядом — раненый солдат на костылях.
И еще: «Ташино. Ветка сосны»…
И портреты ребят из нашей детской колонии.
Мы листали дальше и дальше, и вдруг — стоп! — начат танк, не дорисован, перечеркнут. И вложено письмо.
«Дорогой Валя! Хочу описать тебе последний бой твоего отца, Николая Ильича Шевчука…»
Письмо было большое, подробное, было видно, что Валиного отца любили и горевали о нем. В последнем бою батарея, которой командовал Валин отец, уничтожила шестнадцать фашистских танков. Николай Ильич геройски погиб.
А кончалось письмо так:
«Валя, мы гордимся подвигом твоего отца. И пусть сохранится память о нем на долгие-долгие годы. Навечно».
Мы молчали.
Ребята окружили нас:
— Валькин альбом, да?
— А портреты здесь?
— Давайте, ребята, возьмем свои портреты.
— Захотел бы, сам дал.
— Все равно альбом пропадет.
— Стоп! — сказал Витя. — Подумаем до завтра. А сверток пускай пока лежит, где лежал.
Ночью мы с Витей долго сидели у печки.
— Слушай, — говорил он, — я все думаю: как же так — чтобы рисунки эти пропали. И письмо. И все вообще.
— Что вообще? — не понял я.
— Ну вот был отец Вали, его храбрость, его подвиг… Потом сам Валька — его песни и рисунки… И вдруг — не успел уехать — и нет ничего, альбом разорвать, похватать гильзы… А?
— Да никто ничего и не хватал.
Но Витя не слушал меня, говорил о своем:
— Что мы, чужие, что ли?.. Или вот еще. Мы с тобой собрались на фронт. А у меня в чемодане остается здоровенная пачка отцовых писем.
— И у меня — от мамы и от отца.
— С собой же их не потащишь, верно? И не оставишь никому, потому что… ну как же — ведь это только мне написано, для меня.
— Конечно. Да.
— Надо придумать что-то. Чтобы все сохранилось. Понимаешь?
Я понимал. Да, да, я понимал. Только не умел сказать тогда. Да и сейчас, наверное, не сумею. Короче, мы говорили с Витей в ту ночь о памяти, о том, чтобы сберечь дорогое.
— Ой, знаешь, что я придумал?! — зашептал Витя. — Давай сделаем тайник. Спрячем все Валино, и мое, и твое — все, что хотим сохранить.
— Верно, Витька! Чтобы навсегда, на вечные времена!
Мы еще долго шептались. Теплые струи ночи уже колебались, уступая рассвету, когда крепкий, беспробудный сон навалился на нас.
Утром мы с Витей попросились на кухню чистить картошку. Это было за день до побега.
Торопун-Карапун ведет нас по серебряной дорожке
Я проснулся на Мармеладовом болоте оттого, что Торопун-Карапун тихонько окликнул:
— Ложка! Цыпленок!
Никто не ответил.
— Солдатик! — позвал Торопун-Карапун.
— Я! — гаркнул Солдатик.
— Ух! Чтоб тебя! — сказала Ложка. — Ой, утро какое холодное, ой! — и начала расталкивать Цыпленка.
Я выбрался из спальни на болоте и огляделся. Вдалеке виднелся Шоколадный городок. Снова блестели стены и башня, обсыпанные цукатами бисквитные крыши, где опять стояли корзиночки с ягодами. Видно было, как шоколадные человечки заливали пробоины в стенах сливочным кремом. Издали Шоколадный городок опять был красивым, и от него исходил приятный абрикосово-клубничный дух. Но нам было не до него. Мы сидели на Мармеладовом болоте. Над нами — я заметил — тускло светилась серебристая дорожка.
— Затащил! — проворчала Ложка.
— Что? — спросил я.
— Затащил, говорю, а теперь не знает, как отсюда выбраться.
— Кто затащил?
— Кто… — всхлипнула Ложка. — Ясно кто — Торопун-Карапун. Лежим здесь голодные, холодные на дне моря-окияна… Ах я несчастная девчоночка… Красота моя скоро от воды этой проклятой совсем облезет.
— Что-то солоно стало, — сказал Цыпленок. — Ложка наплакала.
Ложка сразу перестала плакать, подскочила к Цыпленку и начала его трясти:
— Вставай, обжора! Вставай, у-у, ярыга желторотый!
— Торопун-Карапу-у-ун! — захныкал Цыпленок. — А Ложка дразнится…
— Ну, хватит ссорился, — сказал Торопун-Карапун. — Надо отсюда выбираться. — И он показал на серебряную дорожку, тускло блестевшую над нами в воде.
Торопун-Карапун присел и подпрыгнул вверх. Он повис, держась одной рукой за серебряную дорожку, а другую руку подал мне. Я уцепился — и в ту же секунду ступил на твердое. Скоро вся наша компания оказалась наверху. Все были рады. Ложка, успокоившись, поправляла платок на голове.
Я посмотрел вниз. В далекой зеленой дымке, залитый шоколадным светом, лежал точно на ладошке совсем маленький Шоколадный городок.
«Какой он удивительно красивый, — подумал я. — Какой он прекрасный!»
Мы поднимались вверх по серебряной дорожке. Наверно, она должна была вывести нас на поверхность моря. Но кругом становилось темнее. Впереди показался подводный темный лес.
— Скорей бы уж, — вздохнула Ложка.
Мимо торопливо проплывали рыбки.
— Эй! Далеко ли до верха? — спросила Ложка.
Рыбки удивленно посмотрели на нас, махнули хвостиками и, ничего не ответив, поплыли дальше.
Черный подводный лес, что был впереди, вдруг залило красным светом. Он как бы вспыхнул от пламени. Листьев на нем не было, а ветки казались живыми и тихонько шевелились.
— Ох, устала, ноженьки мои белые не ходят! — стонала Ложка. — И зачем только пошла я в синее море?!
И оттого, что Ложка стонала, и оттого, что рыбы проплывали мимо нас без единого звука, не обращая на нас никакого внимания, в душу мою впервые прокралось сомнение: а правильно ли нас ведет Торопун-Карапун? Мы лезем вверх по серебряной дорожке, а становится темнее и холоднее. Может, нам просто кажется, что мы лезем вверх, а на самом деле мы спускаемся еще глубже на дно моря? И взрослые мысли закружились в моей голове.
Глава для взрослых. Совершенно секретно!
Я, старый человек, дяденька с бородкой, иду за каким-то мальчишкой. Я — дяденька. Я окончил школу. Да, я учился… учился… знаю тысячу вещей. Мы с вами, взрослые люди, знаем тысячу вещей…
Мы знаем:
Где находится гора Кара-Дат;
Где дельфинов можно научить разговаривать;
Где жила аль-Вард-филь-Акмам;
Куда бежит олень, когда ему хочется спать;
Как падают звезды;
Где живет кито-слон;
