Бабушка Тювесон схватила миску со стола и трахнула о пол так, что осколки и картошка полетели во все стороны.
— Так это ты был, Петрус Юханнес? — жалобно сказала она. — Негодяй ты, и больше никто. Нацепил бороду и надсмеялся над старухой матерью. Капитан Скотт — как бы не так! Мазурик ты есть, мазуриком и останешься!
Петрус Миккельсон обнял бабушкины плечи. И она почему-то не стала убирать его руку.
— Это же ради тебя все, мама! — заговорил он. — Чтобы ты не убивалась все эти два года, не гадала, какие беды могут случиться со мной и Миккелем на море, когда бриг будет построен. Надул телячий желудок, сунул под куртку — вот вам и Скотт. А теперь один Миккельсон остался.
У Миккеля в груди разлилось ровное, приятное тепло.
«Со мной и Миккелем на море…» — Выходит, отец, — произнес он возможно тверже, — ты с самого начала задумал… меня?..
Миккельсон-старший улыбнулся:
— Было время — ты копил для меня в дупле. Теперь я накопил для обоих. Управлять каменоломней можно лет пять, шесть, но моряком остаешься всю жизнь.
Миккель сжал в руке кожаный лоскут.
— Ты все-таки копил в дупле?
— Ага, только что доски оторвал. — Отец вытащил из кармана коричневый конверт. — Вот, капитанский диплом. Смекаешь теперь, что я делал в ту зиму, когда вы оставались дома одни, а бриг стоял без снастей под снегом?
В прихожей загремели чьи-то сапоги. Вошел плотник и приставил два пальца к козырьку:
— Эфраим Грилле, корабельный плотник брига «Три лилии», докладывает, что получены канаты для снастей.
— Порядок! Спуск на воду, как назначено. Я уже начал команду набирать, — сказал капитан Миккельсон и глянул уголком глаза на кожаный лоскут, который свернулся и исчез в огне под кастрюлей.
Глава тридцать шестая
СПОКОЙНОЙ НОЧИ, СИРОККО
Нелегко уснуть вечером, если на следующий день предстоит начать новую жизнь. Сколько дел надо сделать, со сколькими друзьями попрощаться!..
В ночном небе над Бранте Клевом изогнулся серебристый серп. Вдруг дверь постоялого двора скрипнула, и на крыльце появился долговязый парнишка в короткой рубашке с булкой в руке.
Белая Чайка не спала, жевала свежее сено, которое накосил ей Цыган, вернувшись от пастора. Теплые лошадиные губы, такие мягкие и бархатистые, пошлепали по булк-s — больше из вежливости, чем от голода.
— А я было подумал, что он увел тебя опять. Али ты его знаешь лучше моего? Хочешь услышать, что говорила бабушка за ужином сегодня? Никогда не ведаешь, что увидишь под грязной шляпой, — вот она что сказала!
Он постоял, помялся, потом решился наконец:
— Я тебя очень люблю, Белая Чайка, ты не думай. Но ведь ты же знаешь, что говорят про моряка на коне?.. — Слова упорно застревали в горле. — И… помнишь, что я отвечал ребятам в деревне? Которые давали за тебя акулью челюсть или еще какое-нибудь барахло. Только на белый парусник с двумя мачтами! Ну вот, парусник есть, стоит в заливе.
Белая Чайка фыркнула и потерлась мордой о его щеку, совсем как раньше.
— Если думаешь, что я реву, Белая Чайка, то ты не ошибаешься. Я ведь знаю — ты никому не скажешь. Даже и в деревне, верно?
Миккель совсем охрип и поспешил сковырнуть клеща, который впился в лошадиный бок.
— За…завтра ты отвезешь меня туда. В последний раз, Белая Чайка. Там тебя один человек ждет.
Пол жег пятки холодом. В дверях Миккель остановился и поднял руку.
— Спокойной ночи. Сирокко… — прошептал он.
Глава тридцать седьмая
МИККЕЛЬ МОРЕХОД
Ночью, накануне спуска брига на воду, в Льюнге разразилась такая гроза, какой не видали здесь еще с той поры, когда бабушка Тювесон была девочкой.
В самый разгар ливня к убежищу Эббера подкрался льюнгский ленсман. Вместе с ним крался Грилле, который никак не мог забыть Эбберовых блох. Бабушка Тювесон до сих пор мазала плотника с вечера овечьим салом — до того они его искусали.
Грилле прицелился из ружья.
— Выходи сюда, не то стрелять буду! — проревел он, заглушая гром.
Но на месте циркового фургона была только грязная яма. В ней лежал отрубленный слоновий хобот и плакат с размытой надписью.
Грилле опустился на колени и прочитал в свете молний:
ПРИ ПОСЕЩЕНИИ ЗВЕРИНЦЕВ
ПРОСЬБА СОБЛЮДАТЬ ОСТОРОЖНОСТЬ.
ЗВЕРИ МОГУТ УКУСИТЬ!
— Попался бы ты мне, — прошипел плотник, толкая плакат ногой в лужу, — я бы тебя укусил!..
Для порядка ленсман прошел немного в южном направлении, вдоль колесных следов. А Грилле привязал к хоботу булыжник и утопил его в самом глубоком месте залива Фракке.
Петрус Миккельсон всю эту ночь провел на верфи: старики уверяют, будто новые бриги притягивают молнию мачтами.
Молния и в самом деле ударила с таким громом, точно земля раскололась, но не на верфи, а где-то за спиной Миккельсона-старшего.
«Ну все, конец постоялому двору пришел», — подумал он и бросился домой.
Посреди двора лежала дуплистая яблоня, расщепленная молнией надвое.
— Видать, решила, что Миккельсонам больше не нужна копилка, — сказал Петрус Юханнес опомнившись. — Что ж, она хорошо послужила: не только на каменоломню — на целый бриг скопили.
Из ямы поднимался дымок, но Миккель спустился туда босиком и выудил невредимую книжечку в синей клеенчатой обложке.
— Так вот куда я ее засунул? — удивился отец и полистал книжечку. — Да-а, все это капитан должен знать наизусть, чтобы водить суда в дальнее плавание.
— Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост? — спросил Миккель.
Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.
Они пошли вместе к причалу.
— Мне нужен наследник, — сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось — держи сейчас!
На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.
Грозовая туча ушла на север; солнце выглянуло из-за Бранте Клева и осветило тысячи ручейков.
— Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.
— Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь! — ответил Миккель.
— Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь — для чего.
Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:
Прощайте! Тесны берега, как харчевня.
Эхей, нам пора! —
сказал Ульса Пер.
— Пусть пенные волны рокочут у штевня.
Эхей, нам пора! —
сказал Ульса Пер.
Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют — целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: «Якорь поднят. В море иду!» Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.
Теперь недоставало только одного — доски с именем на корме.
— Завтра же и напишем, отец? — спросил Миккель. «Ли-лии»…
Миккельсон-старший покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Что утонуло, то утонуло.
Миккель озадаченно посмотрел на него:
— Как же мы его назовем, если не «Три лилии»?
— «Миккель мореход» — вот как! — ответил Петрус Миккельсон.
Глава тридцать восьмая
КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ
В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.
Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве — в новых очках.
И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:
Не видя света, как в бреду,
По миру дольнему бреду.
Миккель — он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок — невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно — как плохо лето началось и как хорошо кончилось!
Мимо прошел новый церковный сторож — Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: «Слышь, как скрипит?»
Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.
В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.
На добрую память тебе, Миккель, — прочитал он.
Вот-те на — снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?
