И потом время, раз его нельзя остановить, так зачем пытаться? Вот он, Крутов, чего старается? Ведь не остановишь того, что наступает, как не остановишь весны после зимы. К чему все эти «операции», «акты», вся эта мышиная возня? Чему она помешает, что задержит? Убьет он одного советского генерала, на его место придут другие, а время все так же будет идти вперед и даже не заметит, что где-то там, под ногами, еще дрыгается в предсмертных судорогах этот червячок Крутов…
Так размышлял он, лежа без сна, в этом чужом, черном лесу, вдалеке от милых краев, где даже темной ночью светятся своим чарующим светом березы, где и лесные ароматы, и деревья, и ночные звуки, и само небо другие.
Нет на свете второго такого неба, как небо родной стороны…
И там он уже не будет никогда. Никогда не будет звучать вокруг русская речь и звенеть русские песни, и не будет настоящих русских людей, ведь тех, что теперь рядом с ним, вроде этого Черного или Белого, он и за людей не считает. Так зачем тогда жизнь? Та самая, которую чудовищной ценой удалось сохранить, которую надо беречь и лелеять… Наверное, все-таки не любая жизнь важна и драгоценна. Наверное, жизнь жизни рознь, и бывает такая, за которую нечего и держаться.
И сто́ят ли все годы, прожитые им, Крутовым, после проклятого того часа в обгорелом фронтовом лесу, и все другие годы, которые ему еще, коли повезет, остается прожить. тех немногих, но золотых лет, что успел он прожить дома?
Вот в чем вопрос. И не так-то просто ответить на него.
Решиться ответить…
Крутов так и не заснул в ту ночь. Он видел, как, растолкав Черного, Белый улегся спать, как его напарник, кряхтя и зевая, поднялся, прошелся, чтоб размять ноги, глотнул виски из фляги, закурил, прикрыв сигарету рукой.
Он видел, как стало светлеть небо, как побледнели, погасли редкие звезды. Потом зазолотились верхушки деревьев. Подул холодный утренний ветерок, раскачивая тяжелую листву, скрипя ветками. Заголосили, примолкли, снова заголосили какие-то птички. Донесся паровозный гудок…
Потом небо потемнело, его затянули низкие, пригнанные ветром облака.
А ветер гудел в верхушках деревьев, и гуденье его становилось все громче, под него хорошо засыпалось. Крутов закрыл наконец глаза.
И тут же открыл их. Черный тряс его за плечо.
— Летят. — прошептал он.
Как всегда, сонливость с Крутова слетела мгновенно. Он продолжал лежать неподвижно, но весь напрягся, словно хищник, готовый к прыжку. Чувства были обострены, глаза ясно видели крохотную белку в десятке метров над ним, в густых дубовых ветвях; слух мгновенно определил характерный гул: летели самолеты, тяжелые, транспортные.
Десант! Это летел десант! Крутов вскочил. Минуту он стоял, оглядывая деревья. И неожиданно, скинув охотничью куртку, торопливо полез на ближайший ствол.
Он карабкался ловко, бесшумно, умело подтягивая свое большое, грузное тело сквозь переплетение веток. Сжав зубы, тяжело дыша, он поднимался все выше и выше.
Внизу Черный и разбуженный им Белый с удивлением посматривали вверх, туда, где в зеленой листве исчез их начальник.
Добравшись до верхушки, Крутов огляделся. Он не ошибся. Выбранное им дерево было одним из самых высоких, и с того места, где он находился, открывался широкий горизонт: во все стороны, куда хватал глаз, уходили леса, и только перед ним, тоже покрытая лесом, возвышалась гора. Это за ней проходила железная дорога, а еще дальше начинался район учений.
Здесь, на высоте, ветер дул сильней, старый дуб скрипел, сильно раскачивалась и ветка, на которой сидел Крутов.
Он пожалел, что бинокль остался внизу, но спускаться за ним не стал.
Гул в небе все нарастал, облака скрывали самолеты. До боли в глазах вглядывался Крутов в бело-серые плотные валы, стремительно плывшие над ним.
И вдруг замер.
Из облака выскользнула черная точка и стала медленно опускаться, над ней белел парашют; вторая точка, третья, четвертая… Вскоре все небо перед ним, все видимое пространство пестрело этими черными точками, будто дождь темных капель.
Крутов сразу оценил стремительность десанта, высокое искусство и подготовленность парашютистов. При такой облачности, при таком ветре!
Он поймал себя на странном чувстве. Что это, восхищение? Гордость? Гордость за этих людей, среди которых когда-то было и его место? Мысль о том, что десантироваться могли части Народной армии, а не советские, не приходила ему в голову. Всем нутром он чувствовал, что это «свои». Свои? Крутов встряхнулся. Да что он, с ума сошел, что ли!
Но Крутов не мог оторвать взгляда от этого парашютного снегопада, от этих сотен людей, что возникали из облаков и приземлялись где-то там, за горой, на невидимом ему поле.
Крутов еще долго сидел на дереве после того, как опустился за горой последний белый купол и исчез вдали самолетный гул.
Он вытер рукавом глаза, слезившиеся, наверное, от холодного ветра, зло сплюнул и медленно, тяжело начал спускаться.
То, чего не мог рассмотреть из-за горы Крутов, отлично видели со своего наблюдательного пункта генералы и офицеры из штаба руководства, собравшиеся сюда, чтобы присутствовать при выброске десанта.
Они появились здесь час назад.
Забегали адъютанты, посыльные. У входа в наблюдательный пункт был воткнут белый флаг.
Связисты тянули провода, тарахтели машины. Часть офицеров прибыла специальным поездом до станции Кингбаум, и в гору они поднялись пешком.
Постепенно шум затих. Настала напряженная тишина. Генерал Гофмайер хмурился.
— Вы видите, какая облачность? — повернулся он к Павлову, невозмутимо посматривавшему на небо.
— Вижу, товарищ генерал.
— А ветер? Вы запросили скорость ветра?
— Запросил, товарищ, генерал.
— Командир десанта, полагаю, имеет все эти сведения?
— Несомненно, товарищ генерал.
Павлов не нашел нужным докладывать руководителю о тех напряженных переговорах, которые до последней минуты шли по радио между ним, синоптиками и летевшими в самолетах Ладейниковым и командиром десанта полковником Красиным. Это была их внутренняя десантная кухня.
Разговор оборвался. Через минуту издалека донесся еле слышный рокот моторов.
Общая обстановка на учениях складывалась так, как и предполагалось.
Прорвав фронт на широком участке, мотоколонны и танки «северных» стремительно двигались на юг, к реке Хемниц. Им во что бы то ни стало надо было достигнуть противоположного, левого берега до того, как «южные» сумеют закрепиться на этом берегу.
Ввиду того что через реку в полосе наступления имелось еще три моста, два из которых были «взорваны», уцелевший железнодорожный и шоссейный мост в районе станции Кингбаум приобретал особое значение. Да и берега здесь представляли наибольшие удобства для переправы; в других местах они были круты и обрывисты, а для танков вообще недоступны.
Поэтому основные силы «северных» с максимальной быстротой приближались к Кингбауму.
Но все это понимали и «южные». Наскоро сформировав в тылу довольно крупные резервы, они бросили их в район прорыва, направив острие контратаки все к тому же Кингбауму. Им необходимо было разрушить мост и закрепиться на левом берегу реки до выхода к ней противника. И потому, без отдыха и остановок, напрягая все силы, мчались обе стальные лавины навстречу друг другу.
Это напоминало стремительный бег двух футболистов — вратаря и нападающего — к оказавшемуся между ними, где-то в штрафной площадке, мячу. Тот, кто первым достанет его, тот и выиграл схватку.
Но поле боя не футбольное поле. Здесь другие законы и другие пути.
«Северные» применили десант.
Разумеется, «южные» предвидели такую возможность. Их авиация не дремала. Однако погода в то утро, когда полк Красина появился над рекой, была неблагоприятной для десантирования: ветер, облака делали, согласно всем классическим понятиям, выброску парашютистов маловероятной.
Но классические понятия порой опрокидываются людьми. Так произошло на этот раз. Когда «южные» поняли это, авиации вмешаться было уже поздно.
Расчет показывал, что «южные» должны добраться до реки приблизительно на сутки раньше «северных».
И теперь все зависело от десанта.
Сумеет ли Красин выбросить своих людей и технику на узкое, изрытое и неудобное поле между лесами так, чтобы не развеялись они по этим лесам, не застряли в оврагах и ямах, чтобы быстро собрались и приступили к выполнению боевого задания?
А главное, сумеют ли десантники выполнить это задание, то есть занять оборону и сдерживать яростное наступление неизмеримо превосходящих сил противника? Те самые сутки, которые как воздух нужны были «северным», чтобы подойти к реке и переправиться через нее?
«Южные» — бесконечные колонны машин, танков, бронетранспортеров, ракетных и артиллерийских установок — мчались по шоссе, по дорогам и просто полями к реке.
