Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»

Маленькие, засиженные мухами окошки обросли паутиной, и Миккель пробирался наугад. Не дойдя двух шагов до костюма, он почтительно остановился и легонько потер себя сзади.

— Он сильно бил, а я не ревел, — сказал Миккель костюму. — Ни единой слезинки. Когда вернешься, отец, мы им нос утрем! Обещаешь? Всем! И коня купим. Как думаешь, белый конь дороже черного?

Я еще не сказал о том, что постоялый двор принадлежал приходу?

Но бабушка Тювесон была бедна, как мышь, и никто из деревни не хотел селиться в такой развалюхе, вот ей и позволили жить там.

В то время было много бедняков. Они ели селедку, картошку и репу, а запивали водичкой. Когда ничего не было, голодали. На постоялом дворе тоже знали голод и холод.

Когда случался хороший улов, бабушка несла продавать в деревню треску и другую рыбу. Домой приносила крупу и муку, кусок свинины на второе да косточку Боббе. И устраивали пир.

На беду у Боббе начали выпадать зубы. С каждым днем все труднее было представить себе, что десять лет назад он был молодым курчавым пуделем с белым пятнышком на груди. Единственный глаз все время слезился.

Хотя, если бросить в воду на глубину двух саженей камень, намазанный жиром, Боббе нырял и доставал его. Он любил жир.

Миккель даже стих сочинил об этом. Это было его второе сочинение; он записал его угольком на плите. Там и сейчас можно прочесть (камень лежит на полу):

А вообще на душе у Миккеля было тяжело. Взять хоть отца — Петруса Юханнеса Миккельсона. Думаете, он вернулся?

Пусть у него даже миллион медных пуговиц и три метра росту, какая от этого радость, коли он не едет домой?

Конечно, в деревне любой мальчишка с пятью пальцами на каждой ноге знал, что бриг «Три лилии» еще семь лет назад попал в шторм недалеко от Риги и пошел ко дну со всей командой. Об этом даже в газете писали.

Но поди скажи это упрямцу Миккелю Миккельсону! Куда интереснее заткнуть пальцами уши и кричать:

— Хромой Заяц! Хромой Заяц!..

Миккель молчал, стискивал зубы и думал свое. Пусть корабль утонул, все равно отец выплыл на берег.

Миккель сидел на откосе возле дома и смотрел в море.

С тех пор как ушла сельдь, никто не хотел селиться по эту сторону Бранте Клева. Постоялый двор, такой роскошный сто лет назад, теперь чуть что грозил развалиться, — например, если кто слишком сильно затопает по лестнице.

Кажется, настала самая пора рассказать о плотнике.

К этому времени плотнику Грилле было лет шестьдесят пять — семьдесят. Он был совсем лысый, если не считать седого клока на лбу, а ступал так тяжело, что уж ему-то никак не следовало ходить по таким прогнившим ступеням.

Брови у него были белее соли. И, наконец, у плотника было ружье; об этом ружье еще пойдет речь впереди.

Плотник Грилле жил в большой комнате наверху, единственной во всем постоялом дворе, которая не была загажена крысами и загромождена старой мебелью и другим хламом.

Когда плотник поднимался к себе, весь дом ходил ходуном, а окна жалобно звенели.

Посреди лестницы, где в углах густо висела паутина, он останавливался и кричал:

— Все наверх! Поднять паруса! Шевелитесь, бездельники! — Потом стучал кулаком в стену: — Посудина в порядке, только драить надо!

Бабушка, которая и с кухней-то еле управлялась, затыкала уши овечьей шерстью и молила бога спасти ее барабанные перепонки.

Куртка плотника Грилле была величиной с палатку.

Только сам хозяин ведал, что у него в карманах.

В пяти шагах за плотником ползла грязно-бурая черепаха с бечевкой на одной ноге. Она приехала из Вест-Индии; ей было семьсот лет. Так говорил Грилле. А звали ее Шарлоттой.

— Хиран, Шарлотта! — кричал он.

И черепаха медленно ползла к нему.

— Шляфе! — ревел плотник Грилле.

И черепаха засыпала. Плотник уверял, что говорит с ней на вест-индском языке. Этот род черепах только по-вестиндски и понимает, объяснял он. На каждый его шаг она делала шестнадцать.

Из-под зеленой куртки плотника Грилле торчал живот, круглый и тугой, как кочан капусты. Посреди живота висела крученая цепочка из буйволова волоса. Глаза у плотника были маленькие и красные.

Шесть лет исполнилось Миккелю, прежде чем он впервые отважился подняться по темной лестнице к плотнику Грилле.

Случилось это зимой, в тот раз, когда бабушка пошла ловить треску в лунке и запропастилась. С моря плыл ночной туман, где-то в тумане осталась бабушка.

— Милый боженька, — приговаривал с каждой ступенькой Миккель, — сделай так, чтобы она не утонула, а то у меня во всем мире только Боббе останется!..

На лестнице было темно, как в мешке, паутина щекотала мальчику нос. А вверху плотник распевал громовым голосом:

— Кто там?! — зарычал плотник.

— Я, — выдохнул Миккель в замочную скважину.

— Войди! — прорычал плотник.

Миккель открыл. Одной рукой он держал за шиворот Боббе, чтобы тот не напал на черепаху. На столе коптила керосиновая лампа, на полу валялись вперемешку тарелки и немытые кастрюли. У стены стоял обломок весла. А у стола сидел в сломанной качалке плотник Грилле, накрыв колени полами зеленой куртки и натянув на уши меховую шапку от холода. Во рту у него была трубка. Дым валил изо рта и носа, как из дырявой трубы. Качалка сама собой качалась взад-вперед. Миккелю даже страшно стало.

Он зажмурился и подумал: если я не умру сейчас сам, он убьет меня. Что лучше?

Плотник уставился на него:

— Что там, уж не пожар ли? Как это вдруг Миккель Миккельсон отважился влезть по лестнице и за бабью юбку не прячется?

— Ба…бабушка… — прошептал Миккель.

— Что, ее ветром в море унесло? — спросил Грилле.

— Она на льду… — прошептал Миккель.

Он взялся покрепче за загривок Боббе, потому что черепаха лежала в ящике с песком и шипела, как выдра. В комнате было темно от дыма. На стене висела подзорная труба длиной в целую руку, за ней — ружье с пороховницей и мешочек с дробью, еще дальше — лук с полным колчаном стрел.

— На льду, ну и что?! — проревел плотник. — Треска клюет в сумерках, а ветер старух не уносит. Садись!

Миккель сел. Боббе, рыча, забился ему под ноги. Дым в комнате стал еще гуще, и глаза плотника сверкали в нем, как два корабельных фонаря.

— Есть хочешь? — прогремел его голос.

— Да, — ответил Миккель.

— Так и думал, — сказал плотник Грилле.

В следующий миг из дыма появились две руки и нырнули в ящик буфета. Они достали два ломтя хлеба и положили между ними кусок сала.

— Ешь! — распорядился плотник.

Миккель стал есть. Боббе досталась шкурка от сала.

А плотник разогнал качалку и стал говорить о своих плаваниях. Не было такого моря на свете, где бы он не плавал.

Время от времени плотник Грилле кидал черепахе хлеба и приказывал:

— Шляфе!

Миккель смотрел на стрелы. Не иначе, из Африки, отравленные. Сколько дикарей из-за них голову сложило, должно быть! Он перевел взгляд на ружье и попробовал представить себе всех диких зверей, с которыми встречался в своих путешествиях плотник. Особенно носороги известны злобным нравом и жесткой шкурой.

Плотник снял со стены подзорную трубу и сказал, что бабка уже к дому подходит. Правда, на дворе царил кромешный мрак, но в эту трубу было видно в любую погоду, что на море, что на суше, и лучше всего — в туман.

— Нет, правда? — удивлялся Миккель.

— Попробуй сам! — прорычал плотник.

Миккель попробовал, но увидал только тьму.

— Да-а-а… Вот здорово, — сказал он.

— А теперь в прихожую вошла, — объявил плотник Грилле и взял трубу.

Миккель выпустил Боббе, и тот стремглав бросился на черепаху. Грилле схватил Боббе за шиворот и вышвырнул за дверь. Потом накрыл черепаху одеялом и проревел, что если у бабушки Тювесон окажется лишняя рыба, то он охотно поможет им съесть. Но чтобы рыбу сварили с перцем и петрушкой в брюхе. Так варят акул на Испанском море.

В следующий миг Миккель уже бежал вниз по лестнице, а вслед ему гремела песня:

Ночью Миккелю Миккельсону снилось, что он охотится с отравленными стрелами на акул на Бранте Клеве.

Плотник Грилле сидел тут же, на туре, держа на коленях черепаху, и кричал: «А ну, задай им жару, Миккель! Утри нос окаянным!..» Вдруг Миккель увидел, что лук вовсе не лук, а старый ремень, на котором носят учебники через плечо. И акулы были не акулы, а противные ребятишки из деревни.