— Ну, а еще, Чечек! — попросил кто-то.
— Нет, — сказала Чечек.
И, усевшись рядом с дедушкой, прижалась к его плечу. Вот если бы Кенскин был сейчас здесь! Как уже давно она его не видела! И как давно Маю не видела, и Эркелей, и Лиду…
Синяя ночь сгущалась вокруг костра. Все пропадало в этой синеве — горы, деревья. Но еще отчетливее видны были лица людей, озаренные жарким, оранжевым пламенем костра, — коричневые, обветренные скуластые лица с набухшими веками и с узкими глазами, задумчиво глядевшими в огонь…
ШАМАН
На другой день, когда спала полуденная жара, дед Торбогош и Чечек подъезжали к стану своей бригады. Вдруг дед Торбогош придержал лошадь, прислушался.
— Ты что, дедушка? — улыбнулась Чечек. — Это трактор гудит, вон он идет по долине! А ты думал — это самолет?
Но дед Торбогош сделал ей знак замолчать. Лицо его вдруг потемнело. Чечек встревожилась и тоже стала слушать. И она услышала: вдалеке, там, где в солнечном мареве виднеются острые конусы аилов, глухо и раскатисто гудит большой бубен.
— Что это, дедушка, а? — спросила Чечек и, взглянув на его лицо, испугалась. — Дедушка, да что такое там?
— Что? — криво улыбнулся дед Торбогош. — Да вот что: шаманит кто-то!
Чечек сказала недоверчиво:
— Шаманит? Что ты, дедушка! А кто у нас будет шаманить?
— А все-таки шаманит, — угрюмо повторил дед Торбогош.
И вдруг, огрев своего Серого камчой, он сорвался и полетел к аилам. Дед Торбогош — партийный человек, разве он может допустить, чтобы к нему в бригаду ходили шаманы!..
Чечек едва поспевала за ним. Недалеко от аилов дед нагнал молодую Чейнеш, которая тоже спешила в стан. Дед Торбогош осадил коня.
— Что там такое? — грозно крикнул он. — Откуда взялось?
Чечек не слышала, что ответила Чейнеш, — Чечек проскакала мимо. У крайнего аила она соскочила с лошади и побежала туда, где глухо и яростно хохотал шаманский бубен.
И остановилась, не веря себе, не веря своим глазам: посреди стана, на широкой зеленой луговине, и в самом деле плясал шаман. Он плясал вокруг горящего костра, а кругом тесно стоял народ и безмолвно смотрел на его пляску. Шаман был страшен. Он бешено кружился у костра, что-то пел и выкрикивал хриплым, отрывистым голосом и косматой колотушкой с бряцающими железками бил в огромный бубен — в толстую, туго натянутую кожу. Косматые овчины разлетались на нем, словно вихрь, крутились и звенели вокруг него длинные ситцевые жгуты с бубенчиками на концах, на голове кивали и раскачивались белые перья орлана.
Чечек с испугом глядела то на шамана, то на людей, окружавших его. Почему сюда пришел шаман? Зачем он здесь пляшет? Почему люди не гонят его прочь, а смотрят спокойно и даже еще улыбаются?.. Старые женщины собрались здесь, девушки, ребятишки… И рабочие, видно, прибежали с покоса: вон около тайги стоят конные грабли и незавершенный стог. А вон и сам бригадир Иван Тызыяков стоит смотрит и тоже улыбается! А вон и бабушка Тарынчак стоит!.. Сколько страшных историй рассказывала она про этих шаманов: как они обманывали людей, как они раздирали лошадей на части — приносили жертвы богам… А боги-то и не могли никому сделать ни добра, ни зла! Пустые деревяшки были те боги!.. А теперь вот пришел этот шаман, и они опять его слушают! И она, Чечек, пионерка, будет тоже его слушать?..
Чечек ворвалась в круг и пронзительно закричала:
— Эй, ты зачем сюда пришел, страшный? Уходи отсюда! Опять явился! Вот еще!.. Дедушка Торбогош, иди скорее, давай гони его отсюда!.. Что же ты стоишь и ничего не говоришь, дедушка?!
Дружный смех покатился по толпе. Шаман весело подмигнул Чечек и запел еще громче. А какой-то незнакомый русский человек крикнул:
— Девочка, отойди, не мешай съемке!..
Чечек, слегка растерявшись, оглянулась по сторонам и, покраснев, как горный пион, со смущенной улыбкой попятилась из круга. Она только сейчас увидела тех самых людей, которые приезжали в поселок на легковой машине. Один из них — худощавый, с косматыми бровями — вертел ручку какого-то аппарата.
«А, так это кино снимают! — догадалась Чечек. — А только… почему шаман им пляшет?..»
Она пробралась к своей бабушке. Бабушка Тарынчак с улыбкой прижала к себе Чечек.
— Эзен, эзен, внучка! — сказала она. — Вот как ты на этого шамана накричала! Так и надо — гони его!
У бабушки Тарынчак смех такой добрый, что и Чечек засмеялась:
— Не смейся, не смейся, бабушка! Я на этих шаманов все равно глядеть не хочу, а их еще в кино снимают!..
Съемка кончилась. Худощавый человек закрыл свой аппарат. А шаман вдруг снял с себя косматую шубу, бубенчики, сдернул с головы черные космы с перьями и стал молодым алтайцем с гладкими блестящими волосами. Он, улыбаясь, вытер платком, вспотевшее лицо и сказал, весело поглядев на людей:
— Ну как, неплохо шаманил?
— Бабушка, это кто такой? — живо спросила Чечек.
А бабушка и сама глядела на него с недоумением: кто это такой?
— Это артист из Горно-Алтайского театра, — шепнула им молодая румяная Катерина, дочка бригадира. — Сюда снимать приехали.
— А почему сюда?
— Им надо старый Алтай в кино показать. А здесь как раз похоже — кругом аилы стоят.
Когда шаман превратился в обыкновенного городского человека, ребятишки, еще немножко посмотрев на него, побежали разглядывать маленькую черную машину с серебряным радиатором. Чечек тоже подошла к машине, потрогала тоненькие трубочки радиатора, погладила рукой ее блестящее крыло. Вот бы на такой прокатиться!
— Чечек, — крикнула маленькая босоногая Чоо-Чой, — гляди, русский к вашей бабушке пошел!
Чечек бросилась к бабушкиному аилу. Бригадир Тызыяков и худощавый русский человек стояли в аиле, и бабушка Тарынчак была тут же.
— Накорми гостя, Тарынчак, — сказал бригадир, — и пусть он у тебя ночует.
Бабушка Тарынчак весело закивала головой:
— Хорошо, хорошо! Чегень есть, сырчики есть… Накормлю, накормлю гостя!
— А я тебе сейчас еще кусок баранины пришлю — накорми получше!
— Ладно, ладно. Накормлю, накормлю!
Бригадир ушел. Русский стоял и оглядывался по сторонам. Он ничего не понимал по-алтайски и никогда не был в алтайском аиле. Чечек подметила, с каким удивлением разглядывал он черные от многолетней сажи стены аила из коры и жердей, шкуру дикого козла, лежащую на земляном полу около огня, высокую кадушку, в которой бабушка квасит чегень. Понемногу лицо его хмурилось, косматые брови все больше сдвигались.
— Как может человек жить здесь? — сказал он сам себе.
— Кто привыкнет, тот может, — сказала Чечек.
— Ты по-русски говоришь? — обрадовался гость. — Вот как чудесно! А я думаю: как же нам с бабушкой объясняться? Она по-русски не понимает, а я ни одного алтайского слова не знаю.
Чечек засмеялась:
— А что ж такого? Я в русской школе учусь.
И пока бабушка хлопотала, собирая ужин, Чечек познакомилась и подружилась с гостем. Приезжий сказал, что он кинооператор, что зовут его Андрей Никитич и что приехал он издалека — из самой Москвы. Чечек, услышав слово «Москва», так вся и загорелась. А какая она, Москва? А какие там дома? А какие улицы? А какой Кремль? А правда, что над Кремлем всегда красные звезды горят?
Андрей Никитич охотно отвечал Чечек, рассказывал о больших домах и широких улицах, о богатых магазинах, о красивых театрах, о ярких фонарях, которые горят всю ночь, о трамваях и троллейбусах, которые движутся электричеством, о прекрасных Дворцах пионеров, где устраиваются для детей вечера, спектакли, лекции, где дети работают в разных кружках — делают модели, вышивают, учатся музыке…
А бабушка Тарынчак тем временем выкладывала на кошму свои запасы. Достала с решетки над очагом свежий кусок сырчика, зачерпнула в кадке чегеня, разрезала кусок баранины, который принесла ей румяная Катерина, наложила в миску толкана. С полочки, привешенной к наклонным жердям, сняла кусок черствого хлеба и тоже подала. Дают бабушке Тарынчак хлеба, а она его и не ест почти. А зачем хлеб? Толкан есть, сырчик есть, чегень есть, молоко есть…
Андрей Никитич поел баранины, выпил кружку кислого чегеня.
— Спасибо, бабушка, — сказал он, — больше не могу.
Но Чечек живо вмешалась:
— Как же так, Андрей Никитич? А сырчик не кушали! И толкан не кушали! У нас так нельзя — бабушка обидеться может!.. — И добавила по-алтайски: — Бабушка, гость не кушает, ты его плохо угощаешь.
Бабушка Тарынчак всполошилась.
— Кушайте, пожалуйста, кушайте! — заговорила она по-алтайски, улыбаясь и кивая головой.
Бабушка крепко держалась древнего алтайского обычая — накормить гостя досыта, подать гостю все, что он захочет, и крепко обижалась, если гость отказывался от ее угощения.
Андрей Никитич съел еще кусок мяса, потом съел кусок сырчика — жесткой творожной лепешки, высушенной над огнем очага. Сырчик он еле проглотил и запил кислым чегенем.