осталось только привязать тебя к стулу. К самому легкому, вон к тому…
Глеб покорно задрал руки, как бы сдаваясь в плен. И мы привязали его к плетеному стулу. Его спина и спинка стула были тесно прижаты друг к другу.
— Запомни: ты так отчаянно рвался на помощь Племяннику, что нам пришлось тебя привязать! Впопыхах мы не рассчитали, что стул легкий и ты можешь бегать по даче вместе с ним. Запомнил? И главное: мы давно удрали. То есть покинули дачу… И уехали в город. Чтобы Племянник не устроил погоню. Усвоил?
— Усвоил.
— Сколько времени потребуется тебе на эту операцию?
— Не знаю… Минут десять… Или пятнадцать…
— Сверим часы!
— У меня нет часов.
— Ну ладно. Ждем тебя возле того самого пня ровно четверть часа! Будем следить по Наташиным часикам. Наташа, сколько сейчас?
Она протянула мне руку. Я взял ее руку в свою. И долго держал.
— Что, плохо видно? — спросила Наташа.
— Нет… просто хочу дождаться, пока будет ровно двадцать часов двадцать минут. Хорошо запоминается: двадцать двадцать!
Она тоже взглянула на часики:
— Но ведь нужно ждать еще целых три минуты.
— Ничего, я подожду.
Ровно в 20.20 я воскликнул:
— Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город… А на самом деле ждем возле пня!
— Не забуду…
Я приблизился к Глебу и шепнул:
— Ну а если… Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы еще встретимся!
— Я тоже…
— Теперь все — на улицу! На цыпочках! Чтобы Племянник ничего не услышал, — скомандовал я.
Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу и казалось, что он вот-вот высадит дверь.
Глеб остался один, с растрепанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц. Мы на цыпочках покинули старую дачу и опять побежали.
Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего поселка? Да еще в вечернюю пору…
Несколько раз я проводил лето на даче. И вот когда в конце августа одна дача за другой пустели, становилось тоскливо и одиноко. Ну а тут уж во всем поселке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы.
Мы вновь стали огибать сосновый лес, который днем был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками…
Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в теплую комнату… Но это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил ее. Вернее сказать, отшвырнул!
— Разве это не мой пень?! — воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину — другим уже сесть было некуда. И так же, как прежде, все у него дышало: и нос, и живот, и плечи. Я это чувствовал в темноте.
— Уступи место женщинам! — сказал я.
— Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? — усмехнулась Наташа. — В лесу вежливость ни к чему.
Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять.
— А еще лирик! — сказал я Покойнику. — Посвящаешь стихи красавицам! — И тихо добавил: — Несуществующим…
— Не надо трогать Покойника, — попросил добрый Принц. Он по-прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал.
— Согласен: не будем ссориться в такую минуту! — сказал я. — Что там сейчас с нашим Глебом?
Я сказал «с нашим», потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной!) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о преступлении.
«А если Племянник ему не поверит? — думал я. — А если, разъяренный, выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба? Или затолкает его в подвал и запрёт?»
Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он совершал подвиг во имя нас всех!..
— Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника, — сказал я.
— Можно ли так поступать с человеком? — ответила мне Наташа.
Под холодным дождем она думала о справедливости!
— Который час? — спросил я у нее.
— В темноте не вижу…
— Дай руку. Я разгляжу!
Она протянула руку, и я долго разглядывал.
Потом я еще три или четыре раза просил дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было рассмотреть стрелки. И вообще… Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошло. А Глеба все не было.
«Он пожертвовал собой и тем искупил вину, — думал я. — А я был с ним недостаточно чутким… Правда, я не проявлял грубости. Но все-таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрепанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошел! А я сам?»
На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтобы не думать об этом, еще раз взглянул на Наташины часики.
Прошло уже двадцать минут.
Это было ужасно! «Во-первых, вероятно, погиб Глеб, — думал я. — А во-вторых, до электрички остается совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому до завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям? Никак! По телефону уже не позвонить: Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном… Хотя некоторые, может быть, и в прямом. Особенно мамы! За пап я как-то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдем же мы в гости к Племяннику! Уехать без Глеба? Нет, невозможно. Помочь ему? Как?!»
— С Глебом что-то случилось, — с плохо скрываемым беспокойством сказал я.
— Это из-за меня, — сказала Наташа. — Я виновата. Я!..
В лесу, в темноте, под холодным дождем она продолжала думать о справедливости!
— О, не казни себя! — воскликнул я шепотом, чтобы не слышали остальные.
Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня.
— Ты не виновата, — уже спокойно, нормальным голосом сказал я. — Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода. Значит, никто не виноват. Такова жизнь!
— Се-ля-ви! — воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.
Это самое «се-ля-ви» было известно каждому первокласснику, но Покойник произнес так, будто знал французский язык. Убежав со старой дачи, он осмелел.
— Еще возможна погоня, — сказал
