Матильда грустно смотрела на асфальт у себя под ногами.
– Вообще тут все ребята у нас какие-то ужасно отчаянные. Просто до невозможности.
– И этот тоже? – спросила Нюра, кивнув куда-то в сторону.
Матильда взглянула в том направлении и увидела Мишу, который возвращался из булочной. Про Ольгу Матильда не врала, она лишь передавала то, что узнала из разговора Семы с Шуриком. Но сейчас перед ней стояли такие внимательные, такие заинтересованные слушатели, что она опять забыла о словах матери насчет психиатра.
– Он что, не лучше будет? – спросила Нюра.
– Лучше! – с сарказмом воскликнула Матильда. – Не смешите меня, пожалуйста!
– А он чего? – спросил Федя.
– А он... Ну, пусть он курит, пусть он водку пьет, но он ведь главное... – Что "главное", Матильда еще не придумала и умолкла, а потом и вовсе прикусила язык, уставившись на Огурцова.
Тот как раз проходил мимо. Миша все еще переживал разговор с Олей, он мечтал показать этой Закатовой, что не такой уж он "гладенький да умытенький", не такой пай-мальчик, как она считает. Одетый в летний тренировочный костюм, он шел теперь враскачку, отведя локти в стороны, как это делают тяжелоатлеты, подходя к штанге. Нижняя губа его была оттопырена, и он косился на Красилиных с таким видом, словно еле сдерживался, чтобы не дать кому-нибудь по шее.
"А ведь и в самом деле бандюга какой-то", – мелькнуло в голове Матильды.
– Матильда! – послышался крик Марии Даниловны.
– Чего-о?
– Я тебе велела со стола убрать, а ты опять лясы точишь.
– Иду-у! – Матильда направилась к своему подъезду и уже на ходу обернулась к Феде с Нюрой. – Я вам еще про самого главного не рассказала, про Тараскина. Вот это уж бандит так бандит настоящий.
– Во, Федька, твои "культурные"! – заметила Нюра, глядя вслед Огурцову.
Федя задумчиво пробормотал:
– Выходит, дед правильно говорил, что в больших городах преступность повышенная. – Он помолчал и высказал такое предположение: – А может, здесь у них просто мода такая: на взрослых ноль внимания и безобразничать всяко.
– Ну, а если мода, – энергично заговорила Нюра, – значит, мы у них будем в немодных ходить. Вот, мол, скажут, косолапые приехали! А тут еще мамка нас при всех телятами зовет. – Нюра сузила голубые глаза и сердито уставилась на брата. – А ты, Федька, и в самом деле не будь таким губошлепом. Давай побоевитей становись. А то как бы тебя твоя краля... вон которая на людей кидается... как бы она тебе самому не съездила.
– Нюрк!.. Ну, ты опять?!
– Вот те и опять! Стой здесь, сторожи. Тут небось ворья полно, а мы вещи так бросаем.
Нюра взяла еще два стула и понесла их наверх. Федя стоял, смотрел на Олин подъезд, и в ушах у него звучали слова Лермонтова: "Прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла". Его сестра скоро вернулась.
– Федьк!.. Ты давай не тревожь родителей, не говори про здешнее население. Они и так беспокоятся, как мы тут адаптируемся.
– Ага. – Федя кивнул. – Это Евлампия мамку напугала.
Евлампией ребята звали их классную руководительницу Евлампию Андреевну. Когда Вера Семеновна прилетела за детьми, старая учительница долго пила с ней чай и все вздыхала о том, как ребятам, выросшим в тайге, будет трудно адаптироваться, то есть приспособиться к жизни в городе.
– Ничего! Садаптируемся, – процедила сквозь зубы Нюра. – Я тут кое-что сообразила. Ступай!
Теперь Федя ушел, а Нюра осталась при вещах. В это время снова появилась Матильда. О своем зароке она больше не вспоминала. Ей не терпелось поразить Нюру какой-нибудь ужасной историей про Лешу Тараскина. Но разговор принял несколько неожиданный для Матильды оборот. Когда она приблизилась к Нюре, та привалилась спиной к дверному косяку, скрестив на груди руки, и огорошила Матильду таким вопросом:
– Эй! Как тебя? Где тут поближе бутылёк купить?
– Что купить?
– Бутылёк. Ну, бутылку. Ты чо, не понимешь?
– А-а! – догадалась Матильда. Она объяснила Нюре, как пройти до магазина, потом спросила, благожелательно улыбаясь: – Ваши родители хотят сразу новоселье отпраздновать?
– При чем тут родители? – Нюра пожала плечами. – Это мы с братом. Привыкли с бичами... каждый день после школы.
– С кем? – переспросила Матильда.
– Ты что, про бичей не слыхала?
Матильда лишь похлопала ресницами да качнула головой, и Нюра поняла, что ей найдется чем козырнуть. Когда-то в их места ссылали так называемых тунеядцев – спившихся, потерявших человеческий облик людей, всячески уклонявшихся от труда. Впрочем, полностью избежать его им не удавалось, все-таки надо было на что-то жить, и они брались за случайную работу: где баржу разгрузить, где дрова напилить. Получив сколько-то денег, они начинали пьянствовать. Потом тунеядцев перестали присылать, вняв протестам местных жителей, но многие, уже присланные, там и остались. Оседали там и уголовники, отбывшие срок в местах заключения. Многие возвращались к честному труду, а некоторые сливались с тунеядцами. Вся эта публика именовалась бичами – так на морском жаргоне зовут матросов, которые праздно околачиваются на берегу. Как попало это словечко в самый центр Сибири – никто объяснить не мог.
И дед, и прадед Нюры и Феди были в свое время старателями, и ребята, конечно, наслушались рассказов о прежней жизни на приисках, с ее тяжелым трудом, пьяным разгулом и поножовщиной. Запомнили они и некоторые жаргонные выражения стародавних времен, так что у Нюры был довольно богатый репертуар для выступления перед Матильдой. Она объяснила последней, что такое бич, потом сузила глаза и добавила неторопливо и отчетливо:
– Только гляди не скажи родителям, что мы употребляем. А то, знаешь... Ангара все примет.
– Какая Ангара? – не поняла Матильда.
– Ну, не Ангара, так эта ваша... Москва-река.
Матильда помолчала, подумала и пришла к заключению: похоже, ей намекают, что она может очутиться в реке с камнем на шее. Но, не поверив собственным ушам, она все-таки решила уточнить:
– Я... Я немножко не понимаю...
– А че тут понимать? Тут и понимать нечего: будешь свистеть, мы с Федором тебя на мясо продадим.
Тут появился Федя. Брат и сестра забрали последние вещи и ушли, а Матильда медленно побрела по двору. Глаза ее были широко открыты, но ничего не видели. Никогда нигде, даже в самых страшных кинофильмах, она не слышала таких изощренных, таких леденящих душу угроз: "Москва-река все примет... Мы тебя на мясо продадим..."
Но вдруг снова мысль о странных совпадениях так поразила ее, что она остановилась. Нет, что же это получается? Она наврала, что Тараскин побывал в колонии, а по словам Шурика и Семки, он и в самом деле там побывал... Она придумала, что все ребята во дворе ужасно отчаянные, и вот вам, пожалуйста: Ольга с ее каратэ, а теперь эти... которые без бутылька не обходятся, не говоря уж о Демьяне, который дважды в милиции побывал... А вдруг все это не вранье? Вот мать говорит, что всякая там телепатия, всякие там ясновидящие – все это антинаучно. А вдруг мать ошибается и все это научно?! Тогда, значит, что же? Тогда выходит, что она, Матильда, обладает даром угадывать характеры и даже судьбы людей! Матильда помотала головой и сказала вслух:
– Нет!.. Нет, это с ума можно сойти!
Она круто повернулась и пошла к своему подъезду, чтобы сообщить матери о своем удивительном открытии, но постепенно шаги ее замедлились. Она поняла, что мать примет ее слова за очередное вранье, а что за этим последует, может угадать даже не ясновидящий. И Матильда решила пока воздержаться от разговора с матерью о своем открытии.
Вдруг она увидела, что во двор вышел Миша и сел на скамейку, где недавно сидела Ольга. Матильда походила по двору, с каждым кругом, будто незаметно для себя, приближаясь к Мише. Наконец она села на дальнем конце скамьи.
– Фу! – сказала она, оттянув двумя пальцами ткань тельняшки на груди и как бы обмахиваясь ею. – Духота какая!.. Должно быть, к вечеру гроза будет.
Миша ничего не ответил. Молча он достал из заднего кармана тренировочных брюк коробку спичек и только что купленную пачку сигарет, молча распечатал и закурил.
"Вот! А я что говорила?!" – подумала Матильда.
Вечером того же дня в доме Тараскиных царила мрачная атмосфера. Впрочем, и до наступления вечера тут было невесело. Проводив Игоря Ивановича, Леша вернулся унылый. Антонина Егоровна понимала, что его расстроил разговор с отцом. Она внутренне негодовала на зятя, но не решалась нарушать угрюмое раздумье внука. Лишь один раз она не выдержала и воскликнула:
– Лешка! Ну не будь ты таким деревянным! Ну скажи ты мне, как тебе нравится твоя комната?
Леша окрысился на нее:
– Баба Тоня, ну что комната?! Комната как комната. Что тут особенного?
– Да ты что, не понимаешь?! Ведь это отдельная, ведь у тебя теперь, можно сказать, свой собственный кабинет!
