С перепугу Марфа ум потеряла. «Егоршу бери уж», — говорит. Отпустил ее Ведхийне. А через два дня утонул ее Егорша. Младшенький. В луже утонул. — И без всякой остановки Ваня перешел к другой истории: — А вот тот случай был со скелетом…
И когда Ваня отстал от нас, мы с Машей дрожали, как листочки на осине. А нам идти еще дальше, лесной дорогой. Она вдруг вцепилась в мою руку.
— Тебе не страшно?
— Не-а, — отвечаю, а сам едва рот раскрыл.
— А мне страшно. Ноги не идут. И зябко уж что-то…
Вся она дрожала, как тогда, когда я ее вытащил из воды. Мне казалось, от страха.
— Давай, — говорю, — петь. Когда поешь, ничего не видишь и не слышишь.
Я собрался с духом, заорал:
— «Три танкиста, три веселых друга!..»
Но видно, пение мое нагнало на Машу еще больше страху. Она внезапно оборвала меня:
— Тише, ты!..
У меня и голос осекся. И до самого ее дома не проронили мы ни слова.
Лишь поднялась она на крылечко, лишь хлопнула дверью, задал я стрекача в обратную. Зайцем от гончих катился по дороге. В сторону высокого, густого, к самым ушам подступавшего леса, не смотрел: мерещился скелет.
В двери школьного общежития я чуть не врезался головой. Забил в нее кулаками что есть мочи.
— Кто такой?! Чего гремишь?..
Я оглянулся. На дороге стояли сани.
Волосы у меня на голове шевельнулись. Кто это? Не за мной ли приехал?.. Но почему в санях?.. Почему говорит таким знакомым голосом?..
— Чего гремишь, спрашиваю?
— А вы кто, дяденька? — наконец-то выдавил из себя.
— Нойдальский Максим я. А ты?
— А я… Я Нюрговского Андрея сын Василий! — выпалил обрадованно, задыхаясь, узнав наконец Максима — веселого мужика, каждый год приходившего к нам в деревню на праздник. Так задорно отплясывающего под озорные частушки, которые тут же и сочинял. Приплясывал он забавно: нарочно согнувшись в дугу, с хитрой усмешкой, глядя только на ноги, словно они были чужие, плохо слушались и за ними нужен был глаз да глаз. Будто помеху, отводил он в сторону рыжую окладистую бороду, так потешно, что нельзя было смотреть на него без смеха.
— Чего ломиться, людей будить, — сказал Максим. — Поехали, домой довезу. По пути мне.
От привалившей радости я с разбега ухнулся в сани. Охапка духовитого свежего сена мягко просела подо мной. Колючие травинки полезли в лицо.
— Ты чего ж по ночам шастаешь? — весело спросил Максим.
— Да так… Девчонку одну в Озровичи провожал…
Максим присвистнул с сочувственным пониманием, дернул вожжи.
— Никак влюбился?
— Не-е… Раненько мне это еще.
— Чего-о?! Сколько же тебе годков? Чай, сопли уже не текут?
— Кой сопли!.. Четырнадцать уже.
— Фъю-ю! — присвистнул Максим. — А говоришь — рано. Я вот в тринадцать… Втемяшился, ровно твой топор в сырой кряж. Да так крепенько, что в шестнадцать прибежал с посиделок домой к маме, говорю: «Не разрешишь на Верке жениться, повешусь». — «Чем вешаться, — отвечает, — лучше уж женись. Через годок-другой. Я хворая, пора и ухват передать. Пускай Верка большухой в доме станет». Оженились. Дружно мы зажили, да умерла она вскорости… — Максим надолго замолчал. — После ее смерти десять годков бобылем ходил, — сказал он наконец. — Уж и матери не стало — еще пять лет после ее один жил. Потом оженился. На хорошей. Везучий я, брат! Только Верочка моя все с памяти не идет. Эх любовь, любовь — колесо крученое, плеть верченая!.. Все мы смертные ею живем. Кто к земле-матке, кто к Марфе-тетке. Ну а уж самая-то сладкая — это к красной девице. Через ту любовь жизнь не кончается на земле. Ты вот послушай такую сказку. Про любовь. Или тебя в дрему потянуло?
— Да нет, дядя Максим, — отозвался я торопливо, довольный, что не обо мне речь.
Мерный звук копыт, слабый скрип саней, близость неравнодушного слушателя настроили Максима на лад долгого откровения. Ему не терпелось начать. Но не без малого куража для затравки.
— Не знаю, слыхал ли? Ежели слыхал, то и рассказывать нечего.
— Дя-дя Максим… — проканючил я.
— Ладно, — решительно сказал он. — Любовь, друг, дело серьезное. Сказка тоже штука серьезная.
Жили-дружили Иван Миронов и Семен Ананьев. Оба бедные. У Ивана — сын Лука, у Семена — Феня-дочь. Сдружились с самого измальства и ихние детишки. А когда подросли они, как вот вы с Машей, и слюбились. А тут вдруг как-то совсем неожиданно Семен разбогател. Одни говорили, что ен, когда ездил в Мурман на лесоповал, будто у кого там денег много в карты выиграл. Другие — будто ен клад нашел. Кто что болтал, а Иван все в бедности. И тогда у Семена с Иваном дружба пошла врозь. А к тому времени Феня с Лукой повзрослели и любовь у них дошла до того, что они стали поговаривать о свадьбе. Семен пока этим разговорам не верил. «Какая может быть пара бедняка с богачкой?» — думал он. А дело-то и в самый раз до серьезного у Фени с Лукой дошло.
Однажды вечером Лука в ноги отцу: «Поехали, тятя, сватать». — «К Фене, что ли?» — «К ей…» — «Пустое, сын, затевание. Черт ангелу не пара. Они теперь от нас нос воротят». — «Так ведь любовь, тятя… Не понимает она того». — «Любовь не понимает, да мы понимаем-смыслим». А Лука свое: «Поехали, тятя». Глянул Иван на сына, видит: совсем с лица парень спал. Махнул рукой: «Ладно. Попыток не убыток».
Снарядились. Сапоги Луке даже у соседа заняли.
Приезжают к Семену. Тот брюхо свое выпятил, говорит, кривя губы: «Напрасно дорогу мяли». — «Так ведь у них это… любовь!» — кричит сгоряча Иван. «Любовь — что. Зубная боль — вот что. Охолони ее временем, она и пройдет», — отвечает Семен.
С тем и попятились домой сваты.
«Что я тебе пел?» — упрекает сына Иван. «Так ведь Феня сама звала». — «Дурачок, ей, может, посмеяться охота. Цену себе набить. Тем девка и дороже, чем больше до нее парней сватается». — «Феня моя не такая», — говорит Лука. «Ну уж…» — «Вот увидишь, тятя».
Лука с той поры нет-нет да и забежит к Семену поплакаться. Чтобы, значит, дочку за него выдал. Да и Феня отцу говорит: «Только он мне любой». Семен-то про себя думает: «Это мы еще посмотрим-поглядим». А сам в дом женихов для Фени зазывает. А она свое: «Не пойду ни за кого, окромя Луки». Стал задумываться Семен: «Время-то идет, дочка вянет… Надо бы от Луки отвязаться…»
Вот приходит к нему снова Лука. Семен и говорит: «Ты
