по всему миру. Его приглашали в другие страны, но он не захотел покинуть родину. В тяжелых условиях жил и работал этот учитель. Бывало, в школе холодно, не на что купить топливо…
— Алексей Иванович, — перебил Егор, — он, как вы…
— Почему как я? — опешил Алексей Иванович.
— У вас тоже это… с дровами худо.
Мы с Алексеем Ивановичем переглянулись и засмеялись.
— Нет, Егор. Мне куда легче, чем Песталоцци, — сказал наш учитель. — Мы с вами живем в другое время. Новая жизнь надвигается. Новое государство строится. За него-то я и воевал под Перекопом. За такое, которое думает и о тебе с Андреем…
— Где ж думает?..
— Опять ты про дрова?.. Будут дрова, Егор. Посмотришь. Так вот, Песталоцци…
Мы слушали Алексея Ивановича, смотрели на лицо учителя учителей в рамке, и нам казалось, что мы давно знаем этого человека.
— На могиле Песталоцци есть такие слова, ребята: «Все для других, ничего для себя». Вот какая это была душа, — закончил наконец Алексей Иванович.
Он опустился на стул. Лицо его, обычно бледное, сейчас раскраснелось. Левая щека слегка подергивалась. Он долго молчал, пальцем потирая переносицу, словно что-то вспоминал и никак не мог вспомнить.
— Так! За чем дело стало? — спохватился он вдруг. — Раскладывайте на столе тетрадки, пишите сегодняшнее число. Помните, какое сегодня число?
В это время за стеной раздался шум, словно рухнула стена.
Егор было вскочил.
— Оба сидите! — строго сказал Алексей Иванович и вышел.
Вернулся он вскоре.
— Дрова привезли, — сказал спокойно.
— Ур-ра!
— Тихо! Какое вы там число написали, дайте-ка я гляну. Восьмое октября? Правильно.
От страха и волнения лицо у меня полыхало огнем. Волосы на голове взъерошены, дыбятся щетиной швабры. Я боялся толком вздохнуть: вдруг старый отцовский пиджак свалится с плеч Боялся переступить с ноги на ногу: вдруг распустятся подвернутые отцовские штаны. Босоногий, нелепо застыв, стоял я впервые посреди пятого класса Корбенической семилетки. Стоял, вцепившись обеими руками в большую сумку из точивного полотна, крашенную луком.
— Будешь сидеть вот здесь, — подведя меня к четырехместному столу, спокойно, совсем по-домашнему сказала учительница голосом, похожим на мамин.
Я немного успокоился. Но не успел сесть, как девчонка слева толкнула меня локтем.
— Ты, Еж! Откуда такой взялся?! — так и прилепила мне прозвище.
В ее больших серых глазах расходились круги недовольного изумления. Маленькая ямочка на подбородке, порозовев, дрогнула, вздернутый носишко покрылся мелкими морщинками — она беззвучно смеялась.
— Ну ты!.. — прошипел я. — Тебе не все одно?!
— Не все одно. Тут Поля сидит.
— А теперь я сидеть буду. Я сюда учительницей посажен.
— Еж несчастный. — Белое личико негодующе скривилось. Казалось, она вот-вот заплачет. Но нет, показала мне язык и отвернулась.
Ее звали Маша. Машка — букашка — таракашка — промокашка — все эти прозвища так и остались лишь в моей голове. Они мне казались куда менее обидными, чем Еж, и я только злился на себя.
Несколько дней мы не столько бранились, сколько показывали друг другу язык. Кончилось это так:
— Федоров, Антонова, встаньте!
От неожиданного окрика я втянул голову в плечи. И вдруг, поймав ее презрительно-насмешливый взгляд, вскочил с шумом.
Не отрывая глаз от исцарапанных досок парты, стояли мы с ней довольно долго.
В конце октября разом навалилась зима. Ядреная, снежная, с крутыми морозами. Как-то Клавдия Валентиновна оставила нас обоих после уроков. Попались мы с невыполненным домашним заданием. А была суббота. В такой день каждый старался прибежать домой в свою деревню пораньше. Родители на лесозаготовках, надо было убрать в доме, истопить к их приходу баню. Строгость Клавдии Валентиновны обернулась для нас громом среди ясного неба.
Оставила учительница только нас и потому, уходя, заперла школу на ключ.
Сидели мы молча, в разных углах.
Очень скоро нам было уже не до задач. Становилось все холоднее. Изо рта выбивался не слабый парок, а целые клубы. Ноги невольно постукивали друг о друга. В тот день корбенская молодежь собиралась в Нюрговичи на посиделки. Собиралась туда и наша учительница. Может быть, она забыла про нас?
— Что делать?
В который раз оборачиваюсь к Маше и вдруг вижу: мой «враг» тихо ревет, уткнувшись в тетрадку. Наконец-то я был отмщен. Но странно, утешение мое оказалось коротким и безрадостным. Видно, не в ту минуту пришло.
— Нечего реветь, — сказал я. — Надо бежать.
— Как? — ответила она не сразу. — Дверь-то на замке.
— Шут с ней, с дверью. Через окно вылезем.
— Боюсь я.
— Замерзай тогда…
— Ругать потом будут.
— Пускай. Поругают-то один раз. Стерпим.
Она ничего не ответила, только зябко повела плечами.
Я вышел из класса. Кладовка оказалась незапертой.
Вернулся я с топором. Ковырнул фрамугу. Толкнул окно, поддалось с треском.
Бросил сумку с учебниками в снег.
— Чего сидишь?! Пошли.
— А что скажем, когда спросят, почему ушли?
— Скажем, что не дождались. А уроки дома вызубрим. Завтра-то воскресенье.
Маша дрожала. Я поддерживал ее за посиневшие ледяные руки и невольно торопил:
— Чего ты там, копуша. Держу же!..
Об этом случае мы скоро забыли. Она по-прежнему называла меня Ежом, вкладывая в прозвище всю свою неприязнь. Все так же презрительно фыркала, морщилась, когда я обращался к ней. Правда, языки мы уже не показывали. Подросли, что ли?.. К тому же я как-то перестал ее замечать: хватало ребят-приятелей. Есть в классе Антонова, ну и есть. И так до самого конца учебного года. Но вот пошли мы в шестой. Я стал жить в общежитии школы. Оно размещалось в доме бывшего купца. Просторном и гулком, с густо скрипевшими половицами. К себе в деревню ходил только по воскресеньям. Помочь по дому да запастись продуктами на неделю.
Где-то в середине сентября случилось нам с ребятами переезжать озеро на осиновой долбленке. Была с нами и Антонова. До берега оставались какие-то метры. Кто-то из ребят поднялся, прыгнул, чтобы принять лодку, но оступился, упал в воду. Лодка дернулась назад и опрокинулась. Теперь и мы пятеро барахтались в ледяной воде.
Маша оказалась рядом. Захлебывалась, неумело молотя руками по воде, она даже не пикнула. «Ну, вредная!..» — мелькнуло у меня в голове, когда я схватил ее за косички, потянул к берегу.
— Беги домой, — сказал, помогая ей дотянуться до кустов, за которые уже можно было держаться.
— А сумка с кни-игами… — зубы ее стучали, я едва понял.
— Тьфу! Тут чуть не утонули, а она про книги!..
Чертыхаясь, я снова полез в воду. Только взглянул с завистью вслед ребятам, побежавшим отжиматься в кусты.
Зато как же я обрадовался, когда углядел наконец
