Вы меня режете без ножа, Великанова, – с величайшей серьезностью говорит Озеровский.
И тут я вспыхиваю. Зверею.
Вот то-то!.. Наверно, целых десять пудов.
– Что?! А радист? Вы сами таскали? Да как мне вас после этого называть? Вы добьете меня, Великанова! Ладно.
– Опять возражать? После обеда справитесь о наборе.
– Валяйте.
– После обеда я чищу картошку на камбузе.
– Ну что ж… В таком случае мы попросим пойти в типографию лейтенанта Ситникова. Вам еще много переводить, Ситников?.. Не особенно? Вот и отлично. – И повеселев: – Или, может быть, попросим его заменить вас на камбузе?.. Почистить с девушками картошку. А?.. Как по-вашему? Лично я променял бы свое офицерство на право почистить с вашими девушками картошку… С Симой… (Весьма недурна!) Или – как ее? – с Верой… Диана!.. Богиня охоты… Пусть постарается и потуже натянет тетиву от своего лука. Я лично ранен, ранен… Мое сердце сочится кровью. Можете, если хотите, между прочим, это ей передать. Эдак с легкостью, невзначай… И можете быть свободны. Берет!.. Пониже на брови берет, Великанова!.. Офицеры острят, что, если немцы увидят вас, они бросятся врассыпную.
5
– Не забудьте предупредить своего старшину, – говорит мне вечером Озеровский, – что завтра вы отбываете на передовую. Возможно, на целый месяц. И в кубрике объявите. Девушкам. А то как бы не забеспокоились.
– Есть предупредить, что я отбываю на передовую и что ваше сердце сочится кровью. Из-за Козловой!
– Ага!.. Запомнила?
– Еще бы! Приказ начальства, – сердито говорю я.
– Сима, завтра утром я отбываю на фронт.
– Ври-ка больше, – говорит Сима.
– Да нет же, на самом деле. Вот. Погляди. Мне выдали обмундирование.
…Я среди них, но уже где-то очень от них далеко. Как выглядит это мое «далеко», я еще не знаю… Шквал стрельбы и огня?.. Не до девчонок. Я на передовой.
Рывком, в порыве самоотверженности я взваливаю раненого человека себе на плечи и, шатаясь, бреду вперед… Или лучше вот что: пусть я его заслоню собой. Ну, например, кого?.. Например, своего начальника, поскольку в уставе сказано, что не только он отвечает за нас. Я тоже в ответе за его жизнь. Возьму и умру, спасая. Что скажут тогда обо мне Озеровскому офицеры?.. Небось перестанут острить. Зашьются. И сделается пустой эта койка. Девочки глянут в ту сторону и увидят, что моя кровать стоит неразобранная – «чередом, чередом» – неразобранная кровать! Нет больше Капитолины. Для них я была лохматая, худая Капитолина. Правофланговая. С гвоздями в каблуке сапога. И якобы эти гвозди царапали пол. Так думали они. А я-то, я-то была героем! …Опечалится, должно быть, почтовый лейтенант. Грустными станут добрые глаза его. «Бедная девочка… Зачем посылают на фронт детей!» А Юдин? Моя «Золотая рыбка»? «Уйдите вы, Христа ради! Глаза бы мои не видели вас, Озеровский! Сгубили девчонку». И осиротеет моя форменная одежда – вот эта, там, на распялке… Фланелевка и наутюженная юбка. Они словно бы часть меня. У вещей есть свойство жить как бы помимо людей, которым они служили… Как будто своя какая-то душа у вещей. Как нынче у «думающих», умных машин. Если бы еще на земле жил Ван Гог… А впрочем, сейчас я возьму карандаш и сама набросаю свою фланелевку и юбку, которые осиротели. «Одежда убитой девушки». Пусть вот такие же, на распялке, только осиротевшие. И как бы песня над ними носится. Грустная песня сирой одежды. Вот… Воротник-гюйс. Он больше не дрогнет, не зашевелится… Всё! Закруглилась Капа.
– Капитолина, ты была сегодня похожа на мальчишку из гетто, – говорит мне Вера Козлова. – Кино! Видала бы, какой у тебя был дурацкий вид…
– Я дело делала, – отвечаю я. – Попробовала бы сама потаскать листовки.
– А я бы не стала пробовать, – отвечает Вера. – Я бы прямо сказала, что мне это дело не по плечу… Озеровский – порядочный человек, он бы меня не погнал на посмешище. И тебя не гнал… Никогда не поверю.
– Отстань, – отвечаю я. – Просто вы влюблены друг в друга. Вы друг в друга по уши, насмерть «влюбивши».
– Еще бы!.. Сейчас побегу целовать его след!
– Капа, дай свою кружку, – говорит Сима.
– Зачем?
– Давай-ка. Для молока.
– Я уложила кружку в рюкзак.
– Ну так подай стакан…
– Не надо мне молока.
– Не надо, так выльешь… Погоди-ка, я хлеба дам…
Мы пьем молоко. В нашем кубрике тишина. Слышно, как отхлебывает молоко Настя.
– Ты бы еще захрюкала, – говорит ей Вера.
– Отстань-ка. Я тебе не Капитолина.
– Ну так хрюкай. Чего ж!.. Валяй. Сейчас позову
