моя совесть, потому что, когда я снова поднял глаза, там уже никого не было.
– Мы как, повторим? – спросила Анна-Мари, а потом поправилась: – В смысле, не это. Ну, ты понял, о чем я. Потусуемся.
Не хотелось ей улыбаться. Лучше сохранять невозмутимость – типа, тусоваться с симпатичными гойками для меня самое обычное дело. И все-таки я просиял. Губы растянулись сами собой. Я вовсю закивал, а потом поспешил обратно в школу.
Вернулся я с опозданием и весь в поту. Проскользнул на свое место рядом с Мойше-Цви и стал молиться. Минху нынче читал ребе Фридман, как всегда нараспев. Тон у него тихий, безмятежный – сразу забываешь про существование внешнего мира и про то, что находишься в блочном здании.
В душе воцарился мир, я покачивался взад-вперед и думал про Анну-Мари. Я по-прежнему переживал из-за рисунков на могилах, но душа так и пела – ведь мы с этим разобрались. А еще я до сих пор ощущал на локте ее пальцы – этим прикосновением она показала, что мы друзья. Нет, не только это. Девушка не будет дотрагиваться до парня, если речь идет о простой дружбе.
К концу службы я заметил, что ребе Мориц то и дело поглядывает на меня, а потом он подошел ко мне в узком коридорчике на выходе из бейс-медреша.
– Зайди ко мне в кабинет, – сказал он.
– У меня занятие.
– Это не просьба.
Тут я наконец посмотрел на него и понял, что он очень сердит. И вспотел. Хотя математик из меня никакой, я смог сложить два и два.
До того, как в прошлом году иешива приобрела этот участок, в главном здании находилась пресвитерианская церковь. Я мало что знал про пресвитерианцев. Знал только, что они христиане, потому что изображения Христа у нас были повсюду: на витраже, в резьбе над входной дверью.
Не сомневаюсь, что, когда в здании школы находилась церковь, кабинет Морица был кладовкой. Кабинетики наших раввинов были раскиданы по всему зданию. Кабинетик Морица был без окон, и дверь, открывшись, стукала по письменному столу. Стены без всяких украшений, только портрет Хафиц-Хаима [36] на стене.
– Хочешь газировки? – спросил ребе Мориц.
У Морица под столом стоит маленький холодильник, всем посетителям он предлагает газировки. Если увидят, что вы ходите по школе с бутылкой газировки, вас обязательно спросят: «Ты чего натворил?»
Потому что по газировке видно, что тебе влетело.
– Страшная жара на улице, – сказал ребе. – А газировка холодная.
Я молчал. Лучше первый ход оставить ребе. Может, он просто сердит на меня за опоздание к минхе.
Но ребе тоже молчал. Наклонился, открыл дверцу холодильника. Аккуратно выбрал банку газировки. Взял с покосившейся полки справа пластмассовый стаканчик, аккуратно налил в него газировки. Она пузырилась. Ребе отхлебнул, глядя на меня поверх стаканчика.
– Я не нашел на кладбище ни одной березы, – негромко произнес Мориц – могло показаться, что он обращается к газировке.
Мне хотелось ему возразить, что все не так, на кладбище полно берез. Но была одна проблема: я понятия не имел, как выглядит береза.
– А, ну да, видите ли, ребе, береза эта настолько изумительна, что совершенно невозможно находиться с ней рядом более или менее длительное время. Осмыслять ее великолепие лучше с безопасного расстояния, откуда можно… знаете, я бы, пожалуй, выпил газировки.
– Клубничной?
– Если есть, лаймовой.
– Отличный выбор.
Он придвинул мне бутылку через стол. Я вскрыл ее и жадно выпил. Пока пил, решил, что лучший способ действия – врать напропалую.
– Я ходил на могилу к дедушке, – сказал я ему.
– Зихроно ливраха. Да покоится в мире. А как его звали?
– Коэн.
– А по имени?
Имя на могиле я не запомнил, но решил сказать: «Мойше», потому что каждого четвертого еврея зовут Мойше.
– По матери или по отцу? – осведомился ребе Мориц.
– По матери, – быстро ответил я.
Ребе Мориц вздохнул.
– Иехуда, я знаком с отцом твоей матери. Он жив. Два года назад я видел его у тебя на бар-мицве, а прошлой весной на Пуриме.
Ребе не сочиняет. Я помнил оба этих случая. Да и дедушку любил, хотя изо рта у него плохо пахло.
– Ну, он уже выбрал себе место. Знаете, как оно бывает: особая скидка, если тебя хоронят на семейном участке.
– Ты помнишь, что сказано в Талмуде про ложь? – спросил у меня ребе Мориц.
– Она… горячо поощряется?
– «Истина – печать Пресвятого, да будь благословенно имя Его». Вот что там сказано. Раши поясняет, что там, где истина, там и Бог, а слыша лживые слова, мы ощущаем Его отсутствие.
Я очень отчетливо ощущал, что в кабинете чего-то не хватает.
К изучению Талмуда меня прежде всего подталкивало то, что потом можно будет побеждать в спорах. Но ребе мне не одолеть. Он – ходячая энциклопедия еврейского закона, выучил наизусть комментарии всех важнейших еврейских философов. У этого типа Раши в одном кармане, Ибн Эзра в другом, Нахманид [37] торчит из ящика стола – и все это готово выскочить наружу и раздавить меня одной только мощью своего совокупного знания.
– На могилах нарисовали свастики, – сказал я тихо. – Я их отмывал. Там еще была девушка, она их тоже заметила. Она мне помогала. Но я этого не делал. Не осквернял еврейских надгробий.
Ребе печально покачал головой.
– Ах, Иехуда. Ах, Иехуда, – произнес он.
Я тоже попытался изобразить печаль. Граффити меня расстроили и напугали. Но я испытывал гордость за то, что мы с Анной-Мари все поправили.
– Лучше бы ты это сделал.
– Что? – не поверил я. – Вы хотите, чтобы я осквернил еврейские могилы? Почему? Потому что это бы значило, что мы не окружены антисемитами? Что в Трегароне нас не ненавидят, не хотят изгнать отсюда, как изгнали…
– За долгие годы жизни я столько раз видел, как молодые евреи вбирали в себя отвращение, с которым к ним относился внешний мир. Потом эта ненависть к самому себе превращается в напасть, с которой очень трудно бороться, однако ее все же можно одолеть. Такого молодого человека я в состоянии вернуть к Торе. Но те мысли, которые сейчас одолевают тебя, – это совсем другое дело. Эти позывы… эти позывы куда сильнее.
– Эти позывы? А вы можете мне их описать, ребе?
– Не думаю, что это будет продуктивной тратой времени.
– Просто хотелось бы уточнить, какие именно позывы вы имеете в виду.
– Плотские.
– А, вот теперь я вас понял, потому что прекрасно знаю: это слово…
Откликнулся он именно так, как я и ожидал.
– Телесные, Иехуда. Мысли и позывы, связанные с человеческим телом.
Думал ли я о человеческом теле Анны-Мари? Ну, теперь думал. Ребе заработал очко.
– Именно поэтому мы и оберегаем наших студентов, – продолжал он. – Вот почему в твоем возрасте так важны сосредоточение, рвение, концентрация – потому что есть отвлекающие факторы, которые сильнее других. Я тебе не завидую. В ваше время таких факторов очень много. Из-за них сложнее обращаться к Торе. Но именно к Торе мы должны обратиться. Ты, может, думаешь, что с антисемитизмом можно бороться извне. Невозможно. Ты считаешь, что, если ты откроешься внешнему миру, он тебя примет. Это не так. Мы это знаем. Имеем тому многовековые свидетельства. Одно и то же происходит снова и снова. Именно поэтому у нас свои отдельные школы, свои предприятия. Иначе невозможно. Будут рядом братья-евреи, будет Хашем – ты обретешь душевный покой. Но отыскать Хашема в светском мире невозможно. Связи с Ним можно достичь только через Тору. Есть мидраш [38] – мы его с вами проходили, – в котором сказано, что изучение Торы – единственный способ одолеть наших врагов. Ты меня понял?
Я понял, что он имеет в виду: моя дружба с Анной-Мари, нашим врагом, отторгает меня от Торы, и бороться с антисемитизмом совместно с гойкой невозможно. Вот только именно борьбой с антисемитизмом я и занимался, стирая краску с надгробий.
Я допил газировку, поставил банку на стол.
Ребе Мориц смотрел сквозь меня.
– Твои единоверцы сражались и умирали за Тору. Когда на нее налагали запрет, они изучали ее
