Паола собрала поводья, намереваясь пустить лошадь галопом, но прежде с лукавой улыбкой произнесла:
– Да, я хочу этого, милый разрушитель.
Она и сдавалась и боролась.
– Я люблю мужа, не забывайте этого, – предупреждала она Грэхема, а через минуту он уже сжимал ее в объятиях.
– Слава богу, мы сегодня только втроем! – воскликнула однажды Паола и, схватив за руки Дика и Грэхема, потащила их к любимому дивану Дика в большой комнате. – Давайте сядем и будем рассказывать друг другу печальные истории о смерти королей. Идите сюда, милорды и знатные джентльмены, поговорим об Армагеддоновой битве; когда закатится солнце последнего дня.
Она была очень весела, и Дик с изумлением увидел, что она закурила сигарету. За все двенадцать лет их брака он мог сосчитать по пальцам, сколько сигарет она выкурила, – и то она делала это только из вежливости, чтобы составить компанию какой-нибудь курящей гостье. Позднее, когда Дик налил себе и Грэхему виски с содовой, она удивила его своей просьбой дать и ей стаканчик.
– Смотри, это с шотландским виски, – предупредил он.
– Ничего, совсем малюсенький, – настаивала она, – и тогда мы будем как три старых добрых товарища и поговорим обо всем на свете. А когда наговоримся, я спою вам «Песнь Валькирии».
Она говорила больше, чем обычно, и всячески старалась заставить мужа показать себя во всем блеске. Дик это заметил, но решил исполнить ее желание и выступил с импровизацией на тему о белокурых солнечных героях.
«Она хочет, чтобы Дик показал себя», – подумал Грэхем.
Но едва ли Паола могла сейчас желать, чтобы они состязались, – она просто с восхищением смотрела на этих двух представителей человеческой породы: они были прекрасны и оба принадлежали ей.
«Они говорят об охоте на крупную дичь, – подумала она, – но разве когда-нибудь маленькой женщине удавалось поймать такую дичь, как эти двое?»
Паола сидела на диване, поджав ноги, и ей был виден то Грэхем, удобно расположившийся в глубоком кресле, то Дик: опираясь на локоть, он лежал подле нее среди подушек. Она переводила взгляд с одного на другого, и когда мужчины заговорили о жизненных схватках и борьбе – как реалисты, трезво и холодно, – ее мысли устремились по тому же руслу, и она уже могла хладнокровно смотреть на Дика, без той мучительной жалости, которая все эти дни сжимала ей сердце.
Она гордилась им, – да и какая женщина не стала бы гордиться таким статным, красивым мужчиной, – но она его уже не жалела. Они правы. Жизнь – игра. В ней побеждают самые ловкие, самые сильные. Разве они оба много раз не участвовали в такой борьбе, в таких состязаниях? Почему же нельзя и ей? И по мере того как она смотрела на них и слушала их, этот вопрос вставал перед ней все с большей настойчивостью.
Они отнюдь не были анахоретами, эти двое, и, наверное, разрешали себе многое в том прошлом, из которого, как загадки, вошли в ее жизнь. Они знавали такие дни и такие ночи, в которых женщинам – по крайней мере женщинам, подобным Паоле, – отказано. Что касается Дика, то в его скитаниях по свету он, бесспорно, – она сама слышала всякие разговоры на этот счет, – сближался со многими женщинами. Мужчина всегда остается мужчиной, особенно такие, как эти двое! И ее обожгла ревность к их случайным, неведомым подругам, и ее сердце ожесточилось. «Они пожили всласть и ни в чем не знали отказа», – вспомнилась ей строчка из Киплинга.
Жалость? А почему она должна жалеть их больше, чем они жалеют ее? Все это слишком огромно, слишком стихийно, здесь нет места жалости. Втроем они участвуют в крупной игре, и кто-нибудь должен проиграть. Увлекшись своими мыслями, она уже рисовала себе возможный исход игры. Обычно она боялась таких размышлений, но стаканчик виски придал ей смелости. И вдруг ей представилось, что конец будет страшен; она видела его как бы сквозь мглу, но он был страшен.
Ее привел в себя Дик, он водил рукой перед ее глазами, как бы отстраняя какое-то видение.
– Померещилось что-нибудь? – поддразнил он ее, стараясь поймать ее взгляд.
Его глаза смеялись, но она уловила в них что-то, заставившее ее невольно опустить длинные ресницы. Он знал. В этом уже нельзя было сомневаться. Он знал. Именно это она прочла в его взгляде и потому опустила глаза.
– «Цинтия, Цинтия, мне показалось!..» – весело стала она напевать; и когда он опять заговорил, она потянулась к его недопитому стакану и сделала глоток.
Пусть будет что будет, сказала она себе, а игру она доиграет. Хоть это и безумие, но это жизнь, она живет. Так полно она еще никогда не жила. И эта игра стоила свеч, какова бы ни была потом расплата. Любовь? Разве она когда-нибудь по-настоящему любила Дика той любовью, на какую была способна теперь? Не принимала ли она все эти годы нежность и привычку за любовь? Ее взор потеплел, когда она взглянула на Грэхема: да, вот Грэхем захватил ее, как никогда не захватывал Дик.
Она не привыкла к столь крепким напиткам, ее сердце учащенно билось, и Дик, как бы случайно на нее посматривая, отлично понимал, почему так ярко блестят ее глаза и пылают щеки и губы.
Он говорил все меньше, и беседа, точно по общему уговору, затихла.
Наконец он взглянул на часы, встал, зевнул, потянулся и заявил:
– Пора и на боковую. Белому человеку осталось мало спать. Выпьем, что ли, на ночь, Иван?
Грэхем кивнул; оба чувствовали потребность подкрепиться.
– А ты? – спросил Дик жену.
Но Паола покачала головой, подошла к роялю и принялась убирать ноты; мужчины приготовили себе напитки.
Грэхем опустил крышку рояля, а Дик ждал уже в дверях, и когда все они вышли из комнаты, он оказался на несколько шагов впереди. Паола попросила Грэхема тушить свет во всех комнатах, через которые они проходили.
В том месте, где Грэхему надо было сворачивать к себе в башню, Дик остановился.
Грэхем погасил последнюю лампочку.
– Да не эту… глупый, – услышал Дик голос Паолы. – Эта горит всю ночь.
Дик не слышал больше ничего, но кровь бросилась ему в голову. Он проклинал себя, он вспомнил, что когда-то сам целовался, пользуясь темнотой. И теперь он совершенно точно представлял себе, что произошло в этой темноте, длившейся мгновение, пока лампочка не вспыхнула снова.
У него не хватило духа взглянуть им в лицо, когда они нагнали его. Не желал он также видеть, как честные глаза Паолы спрячутся за опущенными ресницами; он медлил и мял сигару, тщетно подыскивая слова для непринужденного прощания.
– Как идет ваша книга? Какую главу вы пишете? – наконец крикнул он вслед удалявшемуся Грэхему и почувствовал, что Паола коснулась его руки.
Держась за его руку, она раскачивала ее и шла рядом с ним, болтая и подпрыгивая, словно расшалившаяся девочка. Он же печально размышлял о том, какую еще она изобретет хитрость, чтобы сегодня уклониться от обычного поцелуя на ночь, от которого уже так давно уклонялась.
Видимо, она так и не успела ничего придумать; а они уже дошли до того места, где им надо было разойтись в разные стороны. Поэтому, все еще раскачивая его руку и оживленно болтая всякий вздор, она проводила Дика до его рабочего кабинета. И тут он сдался. У него не хватило ни сил, ни упорства, чтобы ждать новой уловки. Сделав вид, будто вспомнил что-то, он довел ее до своего письменного стола и взял с него случайно попавшее под руку письмо.
– Я дал себе слово отправить завтра утром ответ с первой же машиной, – сказал он, нажимая кнопку диктофона, и принялся диктовать.
Она еще с минуту не выпускала его руки. Затем он почувствовал прощальное пожатие ее пальцев, и она прошептала:
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, детка, – ответил он машинально, продолжая диктовать и как бы не замечая ее ухода.
И продолжал до тех пор, пока ее шаги не стихли в отдалении.
На следующее утро Дик, диктуя Блэйку ответы на письма, не раз готов был все это бросить.
– Позвоните Хеннесси и Менденхоллу, – сказал он, когда Блэйк собрал свои бумаги и поднялся, чтобы уйти. – Поймайте их в конюшнях для молодняка и скажите: пусть сегодня не приходят, лучше завтра утром.
Но тут появился Бонбрайт и приготовился, как обычно, стенографировать в течение часа разговоры Дика с его управляющими.
– И вот еще что, – крикнул Дик вслед Блэйку, – спросите Хеннесси, как чувствует себя старуха Бесси. Она была вчера вечером очень плоха, – пояснил он Бонбрайту.
– Мистеру Хэнли нужно переговорить с вами немедленно, мистер Форрест, – сказал Бонбрайт и прибавил, увидев, как его патрон с досадой и удивлением поднял брови. – Это насчет Бьюкэйской плотины. Что-то там не выходит по плану… допущена, видимо, крупная ошибка…
Дик уступил и целый час совещался со своими управляющими.
Во время жаркого спора с Уордменом о дезинфекционном составе для купания овец он встал из-за стола и подошел к окну, привлеченный голосами, топотом лошадей и смехом Паолы.
