У богатых шарманщиков бывает обезьянка в красной юбочке и попугай или даже крыса. Один раз, еще в городе, Динка заплатила копейку, и крыса вытащила ей свернутую в трубочку бумажку. Там было написано: «Вы найдете свое счастье в скором браке». Девочка свернула бумажку и положила обратно в ящик.
Динка пробирается сквозь толпу на звуки шарманки. Старик шарманщик сюит среди собравшихся вокруг людей и крутит железную ручку. У него всего несколько песен и одна плясовая музыка. Он играет «Разлуку», потом «По Мурманской дороге стояли три сосны» и «Ах, зачем эта ночь так была хороша!». Динка знает все эти песни, но больше всего ей нравится плясовая, потому что за нее в шапку старика чаще всего бросают денежки.
Девочка пробирается поближе к старику. Сегодня воскресенье, на пристани много народу — наверное, денежки так и посыплются в шапку старика. Один раз Динка положила туда целый пятак, и с тех пор шарманщик всегда кивает ей головой. Шарманка проигрывает все свои песни и единственную плясовую; люди слушают и уходят, подходят новые, толпятся девчонки и мальчишки. Но у девчонок и мальчишек нет денег, они слушают на даровщинку. Старик кончает играть и, сняв с головы шапку, идет по кругу. Но никто не роется в карманах, никто не вынимает на ладонь медные гроши. Шарманщик кивает Динке головой и на минутку задерживается перед ней, встряхивая своей шапкой. У Динки сжимается сердце: у нее ничего нет, а в шапке так жалобно звенят две копейки…
Если бы посадить на шарманку обезьяну в красной юбочке, то люди смеялись бы и платили деньги, а если бы хоть один раз под эту шарманку спел дядя Лека, то денежки так посылались бы в шапку… А что, если ей, Динке, спеть? Она может почти так же, как дядя Лека, только своим голосом. Может быть, люди дадут старику больше…
Динка с волнением вглядывается в лица… А что, если все начнут кричать и гнать ее отсюда? Да еще кто-нибудь расскажет маме и Кате… Динка стоит в нерешительности, лицо ее то густо краснеет, то покрывается зябким холодом. А шарманщик вынимает из шапки две копейки и снова берется за железную ручку.
— Дедушка! — подбегая к нему, взволнованно шепчет Динка. — Играй «Ах, зачем эта ночь», играй скорее!
Шарманщик кивает ей головой и, хрипло заканчивая «Разлуку», переходит на другой мотив.
Динка прижимает руку к сильно бьющемуся сердцу.
Ах, зачем эта ночь
Так была хороша
медленно запевает она.
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа…
«Не страдала б душа!» — звонко и горестно повторяет Динка, стараясь во всем походить на дядю Леку. Люди смотрят на ее рваное платье, на босые ноги и придвигаются ближе. Динка чувствует, что они жалеют ее, бедную, несчастную сиротку. Ей тоже делается жаль себя, и старого шарманщика, и того, о котором поется в песне:
Полюбил я ее, полюбил горячо,
А она на любовь.
Смотрит так холодно…
Слова эти Динка выводит со слезами и, теряя образ дяди Леки, представляет себя брошенной, нищей девочкой…
Круг ширится, люди проталкиваются вперед. Сердобольные женщины лезут в глубокие карманы своих юбок, торговки звенят медяками, разносчик с лотком, заглянув через головы, бросает Динке длинную, перевитую бумажными лентами конфету. Конфета падает на землю, какая-то девчонка поднимает ее и кладет на шарманку.
Динка заканчивает песню трогательно и печально:
И никто не видал,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Безутешно рыдал…
Шарманка замолкает, кто-то сует в руки девочке монетку, она кладет ее в шапку старика и обходит круг.
— Дайте что-нибудь на пропитание! — бормочет она слышанные когда-то слова и добавляет от себя громким шепотом: — Пожалейте нас, люди добрые!
— Ох ты, бедняжечка… — вздыхает какая-то женщина и, отломив кусок ситного, сует ей в руки.
— Развелось сирот на белом свете, девать некуда, — глубокомысленно замечает пожилой человек и лезет в карман.
— Ох-хо-хо! — протяжно вздыхают в толпе.
Динка встряхивает шапкой — в ней слышится веселый звон. Мокрые щеки девочки разгораются румянцем.
— Спасибо! Спасибо! — кланяется она и, не в силах удержать своей радости, бежит к шарманщику. — Вот шапка! Играй, играй «Разлуку», дедушка!
Динка снова поет и снова ходит с шапкой, В шапку с веселым звоном падают копейки… Какой-то мальчик долго роется в карманах. Динка поднимает голову и прямо перед собой видит тонкое лицо, прядь волос на лбу и серые глаза, Язык ее прилипает к гортани, во рту становится сухо.
«Прости меня, Ленька», — хочет сказать она, но голоса у нее нет и сердце зашлось от испуга.
Ленька вынимает копейку и кладет ее в шапку.
— Я не трону… — говорит он без улыбки и отступает в толпу.
Динка отдает деду шапку и прячется за его спину. Старик взваливает на плечи шарманку.
— Пойдем, на дачах споешь, — говорит он довольным, ласковым голосом и, видя, что девочка не двигается с места, добавляет: — Мороженого куплю, чайку попьем, а?
Но Динка мотает головой:
— Иди один. Я потом как-нибудь… Сейчас мне нельзя…
Глава пятнадцатая
ДЕДУШКА НИКИЧ
Динка тихонько крадется вдоль забора и заглядывает в сад. На террасе слышны голоса мамы, Мышки, Алины, над кухней подымается дымок. Значит, все встали. Динка ищет лазейку в конце сада. Надо пойти к дедушке Никичу, и потом, когда ее спросят, где она была, можно будет сказать, что была у Никича.
Старичок возится около брезентовой палатки. Он всегда живет в палатке и ни за что не хочет ночевать дома.
«Зачем? — отвечает он на просьбы Марины перейти в комнату. — Я встаю рано, тут у меня и верстак и инструменты под рукой, а в комнате только мешать всем».
В палатке у Никича жесткие нары с сенником, грубо сколоченный стол и папино кожаное кресло с мягким сиденьем и высокой спинкой. На спинке и по бокам кресла — выточенные из дерева львиные головы. Мама сама перенесла это кресло в палатку и подарила его Никичу. Старик был очень доволен; вечерами, надев на нос очки, он сидит в этом кресле и, наслаждаясь покоем, читает книгу. На мягкий матрас и удобную кровать Никич ни за что не соглашается.
— Я не дачник, а рабочий человек. Нежиться не люблю. Сашино кресло — это другое дело, это память и удобство для чтения.
Раньше Никич работал в столярной мастерской. Руки у старика были ловкие, умелые в работе, и резные шкатулки его из дерева быстро раскупали. Но в последнее время Никич вдруг затосковал, запил, руки у него стали дрожать, тонкая работа не получалась. Старик ушел из мастерской и, чтобы хоть чем-нибудь помочь Марине, начал делать табуретки, скамеечки, детские стульчики. Все это продавалось за гроши, и Никич заболевал от огорчения.
«Когда-то наступает для каждого человека такое время, что он не может работать в полную силу, а вы, Никич, работали всю жизнь, — уговаривала его Марина. — Надо же и отдохнуть немножко…»
«Э-э, нет, что уж тут отдыхать! Отлежусь и на том свете!» — со вздохом отвечал старик.
Когда Марина приходила, Никич требовал, чтобы она садилась в кресло, а сам присаживался у стола на нары. Свет лампы падал на лица обоих, освещая спокойное, участливое лицо Марины и смущенное, виноватое лицо Никича.
«Уйду я от вас, Марина… У тебя дети, трудно тебе заработать, помочь я не могу, а запью — тебе расход и хлопоты…» — говорил старик.
Лицо Марины омрачалось:
