Потемкин, конечно, давал массу поводов для критики – но сплошь и рядом сплетники обвиняли его в том, в чем он был не грешен совершенно. Болтали, например, что князь ради своих любимых устриц гоняет в столицу из Новороссии государственных курьеров, едут они якобы с важными казенными бумагами, а на деле – чтобы купить для начальника бочонок устриц и отвезти их опять-таки за государственный счет на тысячу верст.
Эту сплетню старательно изложил в своей книге Радищев, в выражениях не стесняясь: «в молодости своей натаскался по чужим землям», «полез в чины», «стал у устерсам (устрицам – А. Б.) как брюхатая баба, спит и видит, чтобы устерсы кушать».
Между тем Потемкин устриц не любил, вообще предпочитал русскую кухню (что в те утонченные времена считалось проявлением «грубости вкуса» и служило предметом насмешек). К тому же критиканы, люди от государственных секретов далекие, не подозревали, что подобные поездки курьеров Потемкина «за лакомствами» или за «дамской галантереей» порой служили просто-напросто прикрытием для серьезнейших операций. Как это было, скажем, с «французским маршрутом»: в революционный Париж приехал личный курьер Потемкина, отягощенный большой суммой денег. Он охотно объяснял всем и каждому, что по поручению светлейшего должен раздобыть в Париже бальные туфельки для Екатерины Долгоруков: этакий кузнец Вакула, разве что без черта...
На самом деле деньги предназначались чиновнику французского министерства иностранных дел, который за хорошую плату изъял из архивов и передал посланцу Потемкина кучу важнейших документов о переговорах насчет союза меж королем Людовиком XVI и Екатериной: в Петербурге не хотели, чтобы столь серьезные материалы попали в руки к новым революционным властям... Не посвященные в этакие тонкости посторонние долго сплетничали: вконец разложился светлейший, за черевичками для своей симпатии курьера в Париж гонял... А посвященные усмехались под нос и, разумеется, помалкивали.
Историк Масон писал о Потемкине: «Потемкин от всех его коллег отличает одно: потеряв сердце Екатерины, он не утратил ее доверие. Когда честолюбие заменило в его сердце любовь, он сохранил все свое влияние, и именно он доставлял новых любовников своей прежней наложнице. Все последовавшие за ни фавориты были ему подчинены, кроме одного».
Этот один, последний фаворит Екатерины – Платон Зубов, двадцатидвухлетний прапорщик гвардейского полка, попавший в «случай» помимо Потемкина. На него обратила внимание сама Екатерина. По отзывам современников, вьюнош красивый, но без особого ума. По некоторым свидетельствам, с ним теми же трудами занимался и его девятнадцатилетний брат Валерьян.
Ума, впрочем, Платону Зубову хватало, чтобы хапать где только возможно и помаленьку захватывать в свои руки все государственные дела. Он не мог рассчитывать свалить Потемкина в совершеннейшую отставку, но начал причинять немалое беспокойство князю. Так что последний год жизни Потемкина был не на шутку омрачен. Екатерина, увы, старела, была уже не та, что прежде и, очарованная новым любимцем, слишком многое ему позволяла. Из прапорщиков – в генерал-фельдцехмейстеры, всей российской артиллерии командир, флигель-адъютант и шеф Кавалергардского корпуса, и так далее, и тому подобное... Потемкин поначалу проглядел прыткого молокососа, но потом встревожился. Сохранилось его высказывание «Зуб болит, надо бы вырвать...»
Отправляясь в очередную поездку в Новороссию, Потемкин (еще не знавший, что эта поездка последняя в его жизни), тем не менее что-то такое предчувствовал. Та самая графиня Загряжская рассказывала потом Пушкину: «Потемкин приехал со мною проститься. Я сказала ему: „Ты не поверишь, как я о тебе грущу“. „А что такое?“ „Не знаю, куда мне будет тебя девать“. „Как так?“ „Ты моложе государыни, ты ее переживешь, что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком“. Потемкин задумался и сказал: „Не беспокойся, я умру прежде государыни, я умру скоро. И предчувствие его сбылось. Уж я больше его не видела“.
И никто его больше не видел живым в Петербурге... В карете по дороге в Яссы, Потемкин почувствовал себя плохо. Его вынесли, положили на землю. Вскоре он умер.
Как водится, пошли слухи, что его отравили братья Зубовы но истине это нисколько не соответствует. Здоровье былинного великана и без яда было расшатанным донельзя.
Любопытно, что банкир Зюдерданд, обедавший с князем в день отъезда, умер в Петербурге в тот же день и даже, уверяют, в тот же час.
Его старый враг фельдмаршал Румянцев, которому Потемкин причинил немало неприятностей, плакал. Когда окружающие деликатно выразили недоумение, румянцев сказал честно:
– Чему удивляетесь? Потемкин был мне соперником, но Россия лишилась в нем усерднейшего сына.
Екатерина при известии о смерти Потемкина трижды впадала в обморок, ей пускали кровь, даже боялись, что умрет. Спустя год, в день смерти сподвижника, она отменила все встречи, весь день не выходила из своих комнат. Сохранились ее письма о князе: «Мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический умер в Молдавии... Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца, цели его всегда были направлены к великому... везде была ему удача, на суше и на море... он был государственный человек».
От Потемкина остались земли, грандиозная коллекция бриллиантов и три миллиона долгов.
Некоторые историки полагают, что он был тайным мужем Екатерины, обвенчанным по всем правилам. Основание – огромное количество сохранившихся записок Екатерины к нему, где она именует князя то «мужем», то «супругом». В восемнадцатом веке такими вещами не шутили. Но точно ничего неизвестно.
Нереализованных планов осталось множество. Бывший помощник Потемкина, Панов, поставленный руководить Таврической губернией, многие свои решения, которые кому-то приходились не по вкусу, обосновывал тем, что он-де реализует оставшиеся в бумагах князя идеи. Прямо попросить у него показать эти самые бумаги как-то стеснялись...
Зато окончательный раздел Польши – это продолжение другими набросанных еще Потемкиным вчерне проектов.
У каждого народа есть свой «национальный заскок». Поляки (как и русские, увы), порой прямо-таки повернуты на поиски внешнего врага как единственного виновника своих несчастий. Считают, что все их бед – результат не собственной недальновидной политики и недостатков, а исключительно «козни врага нашего».
Некоторые толковые исследователи (например, Мечислав Чума) все же пишут объективно, что одной из главный бед Речи Посполитой послужило чрезмерное угнетение и дискриминация той части населения, что исповедовала православие. Другие привычно валят все на «заграничного супостата».
Меж тем крах Польши в конце восемнадцатого века (как и в 1939-м, кстати) – дело исключительно польских рук и умов... Пытаюсь порой представить раздел Польши таким образом, что вроде бы шла через лес к бабушке милая и непорочная девочка Красная Шапочка, но выскочили из чащобы лихие люди, пирожки отобрали и тут же сожрали, компот выпили, а девочку вдобавок изнасильничали прямо на муравейнике.
А вдобавок поляки заключили союзный договор с Высокой Портой, сиречь с Турцией, которой за помощь против России пообещали кусок своей собственной территории. Тогда же на нескольких иностранных языках деятели вроде Потоцкого с компанией издали и распространили манифест, где имелись примечательные строки: «Высокая Порта, добрая и верная союзница наша, побуждаемая трактатами, соединяющими ее с республикой и собственными выгодами, которые связуют ее с сохранением прав наших, приняла за нас оружие. Итак, все принуждает нас соединить все силы свои и противостоять падению святой нашей веры».
Другими словами, ради сохранения католической веры (которой никто не угрожал), следовало заключить союз с мусульманами, пообещать им кусок собственной страны и натравить на христианскую Россию. Зигзаги польской политической мысли порой так причудливы, что распутать их невозможно. Не кто иной, как маршал Пилсудский, гораздо позже их характеризовал в таких выражениях, что мемуаристы не решались привести целиком его слова...
