ЭДУАРД КУЗНЕЦОВ - Дневники

Во время первого пребывания в трудовом лагере в 1967

Прав Эдуард Кузнецов: «Прогнило что-то в королевстве датском». Прав, хотя бы потому, что книга его здесь. В «Тамиздате». Самый сущностный и перспективный симптом дряхления режима (по Амальрику) – все большая халтурность в «работе» карательного аппарата.

Давно уже поток рукописей из «большой зоны» никого не удивляет. А теперь прямо из лагерей и тюрем пошло: стихи Даниэля, А. Родыгина, ленты с голосом Гинсбурга… Плоховато оказалось с бдительностью у «кума» 10-го лагпункта, выходят в свет тюремно-лагерные записи Эдика Кузнецова. Вот краткая справка об авторе. Отец еврей, погиб на фронте. Сам поступил в Московский Университет. Вместе с В. Осиповым (с тем, который теперь издает «Вече», разошлись пути) ходил на площадь Маяковского в 1961-62 годах. Засадили и получил в Мосгорсуде 7 лет. «Не исправлялся», за что был послан в особый лагерь, потом во Владимир.

Вышел осенью 68-го, год административного надзора в Струнине, Владимирской области. Переезд в Ригу, женитьба на Сильве Залмансон. 15-го июня арест на аэродроме «Смольный» под Ленинградом… Остальное сказано в книге. Для «объективации» этих записей, естественно отрывочных, следует прочесть материалы Ленинградского самолетного процесса.

Хватило силы духа на то, чтобы в Большом Доме, даже в смертной камере, думать, осмысливать. Хватило лагерного опыта записывать, протаскивать через шмоны, хранить в среде, насыщенной стукачами, и всю эту неимоверную эквилибристику увенчать выходом записок за зону. Появление же книги – почти верная путевка во Владимир. В марченковскую тюрьму, в которой он сам тянул последний год своего первого срока. Год поразивший его так глубоко, что даже сегодня, пройдя духовный опыт наверное еще страшней, он не может удержаться от воспоминаний. Ради того, чтобы эти записи были прочтены в Союзе, услышаны по радио, чтобы в иностранных переводах им ужаснулись чересчур доверчивые «сосуществователи». Кузнецов внутренне готов на владимирский этап.

В этом есть аналогия с самим самолетным делом. Тогда, на месте, его друзьям это отчаянное предприятие показалось самоубийственным рывком в огневую зону, лишь бы не терпеть. Что-то подобное самокалечению пересидевших зэков. Оказывается – сознательная жертва, принесенная с почти холодным расчетом: «Эта страна не знает реформ не на крови»… Как тут не сказать, что Эдик носил в бумажнике фотографию Яна Палаха. И вышло историческое ленинградское дело. Историческое потому, что впервые за историю советской власти произошло прямое вмешательство западных правительств (а не только общественности) и отступление режима, отмена расстрела. Извне эти события виделись куда яснее, чем самому Эдику «изнутри» – расстрел был не для «напугу», а твердо предрешен. Неделя в смертной камере, возвращение на «спец» на 15 лет, а тем временем, по логике поражения, власти пришлось отпустить из Союза около 50 тысяч человек. Евреев и не евреев. Нескольких близких лагерных друзей, массы других, ничего о деле по сути часто не знавших, еще полных страха, думавших даже, что «самолетчики» своим дерзким поступком задержали их выезд.

У многих из нас, обязанных Кузнецову свободой, еще велик этот страх. Он рискует Владимиром, а мы здесь не решаемся подписать предисловие к его книге. Но кому это не понять, как самому Эдику. Он ведь не предложил «билета» на проклятый самолет никому имевшему хоть малейший шанс на «законный» выезд. Он очень тщательно в своих записях обходит любое имя, любой факт, могущие скомпрометировать.

О самих записках здесь слишком трудно. Мыслями, фактами, иногда противоречивыми, записи эти перенасыщены: о себе, о стране, о ее прошлом, о евреях, о борьбе с собой, о невозможности жить с неправдой. Напрашивается сравнение с тюремными записями другого русского молодого интеллигента, эмигранта Бориса Вильде «сопротивленца», расстрелянного нацистами в Париже, в 1941 году (к всеобщему удивлению, несколько лет назад, они были опубликованы в московских журналах). У обоих – этически-религиозные раздумья, желание объяснить себе и другим внутреннюю неизбежность поведения, идущего вразрез со «здравым смыслом».

Мысли и оценки Эдика понравятся не всем. Кое-кого покоробят безнадежные, а потому и несправедливые высказывания о России: они вызваны жгучей, невыносимой болью. Кое-кого удручат суровые записи Кузнецова о солагерниках, но не следует забывать, что в особом лагере большинство бывших уголовников, по шкурным соображениям превратившихся в политических. «Я в правоте ужасной одинок» вторит Кузнецов вслед за поэтом Родыгиным, отбывающим восьмилетний срок во Владимире за попытку бежать из страны.

Опасаюсь реакции зубров всех мастей, и «белых» и сионистских. Но присмотритесь к составу пассажиров злосчастного самолета, к их судьбе, а главное к самому подходу Эдика к своим двум родинам, и вы почувствуете, что если до сих пор и существует еще «еврейский вопрос», то ответ на него может быть только христианский.

Однажды я обедал с Эдиком в Риге. О самолете и мысли еще не было. Были работа санитаром в больнице, составление англо-русского медицинского словаря, ночное слушание радио Свобода, нелегкое доставание и запойное чтение русской философии, опубликованной тем самым издательством, в котором сегодня выходят Дневники. Разговор за этим обедом, после неизбежного обсуждения проклятых вопросов (прописка, отдел кадров, ОВИР) перешел к теме выезда, эмиграции. Вопросу, мучившему почти всех нас с долагерных, с лагерных времен. Я сказал: «Без России трудно будет»! Эдик ответил: «Неужели ты думаешь «там» живут люди Россию меньше любящие, но не возвращающиеся, не хотят здешнего терпеть».

Даст Бог, и Кузнецов, и те, что сели с ним, доживут до той тяжкой свободы, которую они подарили другим.

27.10.70. Следствие окончено, дело подписано, и наконец-то я законный обладатель карандаша и бумаги. Не то, чтобы у меня их не было и до разрешения, но запретный плод хоть и сладок да проку от него мало: надзиратели обнюхивают каждый клочок бумажки, выискивая следы карандаша. Нельзя сказать, что меня томит обилие мыслей и образов, однако глубокомысленно посидеть над тетрадкой, покурить вволю и записать какой-нибудь пустячок – удовольствие немалое. Любопытно, что даже в этой полудюжине строк я пару слов зачеркнул (причем так, чтобы их нельзя было прочитать), а одно вписал. Суетная ориентация на чужой глаз что ли? Попробуй-ка, от нее избавься. Вероятно, всякое движение человека в той или иной мере жест при одном лишь подозрении наблюдения или даже возможности такового.