Вадим Кожевников - Дом без номера

Вадим Михайлович КОЖЕВНИКОВ

ДОМ БЕЗ НОМЕРА

Рассказ

Дымящиеся дома сражались, как корабли в морской битве.

Здание, накрытое залпом тяжелых минометов, гибло в такой же агонии, как корабль, кренясь и падая в хаосе обломков.

В этой многодневной битве многие дома были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли.

Убитые фашисты валялись на чердаке пятые сутки, убрать их было некогда.

Ивашин лежал у станкового пулемета и бил вдоль улицы. Фролов, Селезнев и Савкин стреляли по немецким автоматчикам на крышах соседних домов. Тимкин сидел у печной трубы и заряжал пустые диски.

Нога Тимкина была разбита, поэтому он сидел и заряжал, хотя по-настоящему ему нужно было лежать и кричать от боли.

Другой раненый не то был в забытьи, не то умер.

Сквозь рваную крышу ветер задувал на чердак снег. И тогда Тимкин ползал, собирал снег в котелок, растапливал на крохотном костре и отдавал Ивашину воду для пулемета.

От многочисленных пробоин в крыше на чердаке становилось все светлее и светлее.

Штурмовая группа Ивашина захватила этот дом пять суток тому назад удачным и дерзким налетом. Пока шел рукопашный бой в нижнем этаже с расчетом противотанковой пушки, четверо бойцов - двое по пожарной лестнице, двое по водосточным трубам - забрались на чердак и убили там вражеских автоматчиков.

Дом был взят.

Кто воевал, тот знает несравненное чувство победы. Кто испытывал наслаждение этим чувством, тот знает, как оно непомерно.

Ивашин изнемогал от гордости, и он обратился к бойцам:

- Товарищи, этот дом, который мы освободили от захватчиков, не просто дом. - Ивашин хотел сказать, что это здание очень важно в тактическом отношении, так как оно господствует над местностью, но такие слова ему показались слишком ничтожными. Он искал других слов - торжественных и возвышенных. И он сказал эти слова. - Этот дом исторический, - сказал Ивашин и обвел восторженным взглядом стены, искромсанные пулями.

Савкин сказал:

- Заявляю - будем достойны того, кто здесь жил.

Фролов сказал:

- Значит, будем держаться зубами за каждый камень.

Селезнев сказал:

- Это очень приятно, что дом такой особенный,

А Тимкин - у него нога еще тогда была целая - наклонился, поднял с полу какую-то раздавленную кухонную посудину и бережно поставил ее на подоконник.

Фашисты не хотели отдавать дом. К рассвету они оттеснили наших бойцов на второй этаж; на вторые сутки бой шел на третьем этаже, и когда бойцы уже были на чердаке, Ивашин отдал приказ окружить немцев.

Четверо бойцов спустились с крыши дома, с четырех его сторон, на землю и ворвались в первый этаж. Ивашин и три бойца взяли лежавшее на чердаке сено, зажгли его и с пылающими охапками в руках бросились вниз по чердачной лестнице.

Горящие люди вызвали у фашистов замешательство. Этого достаточно для того, чтобы взорвалась граната, дающая две тысячи осколков.

Ивашин оставил у немецкой противотанковой пушки Селезнева и Фролова, а сам с двумя бойцами снова вернулся на чердак к станковому пулемету и раненым.

Немецкий танк, укрывшись за угол соседнего дома, стал бить термитными снарядами. На чердаке начался пожар.

Ивашин приказал снести раненых сначала на четвертый этаж, потом на третий. Но с третьего этажа им пришлось тоже уйти, потому что под ногами стали проваливаться прогоревшие половицы.

В нижнем этаже Селезнев и Фролов, выкатив орудие к дверям, били по танку. Танк после каждого выстрела укрывался за угол дома, и попасть в него было трудно. Тогда Тимкин, который стоял у окна на одной ноге и стрелял из автомата, прекратил стрельбу, сел на пол и сказал, что он больше терпеть не может и сейчас поползет и взорвет танк.

Ивашин сказал ему:

- Если ты ошалел от боли, так нам от тебя этого не нужно.

- Нет, я вовсе не ошалел, - сказал Тимкин, - просто мне обидно, как он, сволочь, из-за угла бьет.

- Ну, тогда другое дело, - сказал Ивашин. - Тогда я не возражаю, иди.

- Мне ходить не на чем, - поправил его Тимкин.

- Я знаю, - сказал Ивашин, - ты не сердись, я обмолвился.

И он пошел в угол, где лежали тяжелые противотанковые гранаты. Выбрал одну, вернулся, но не отдал ее Тимкину, а стал усердно протирать платком.

- Ты не тяни, - сказал Тимкин, держа руку протянутой. - Может, ты к ней еще бантик привязать хочешь?

Ивашин переложил гранату из левой руки в правую и сказал:

- Нет, уж лучше я сам.

- Как хочешь, - сказал Тимкин, - только мне стоять на одной ноге гораздо больнее.

- А ты лежи.

- Я бы лег, но, когда под ухом стреляют, мне это на нервы действует. - И Тимкин осторожно вынул из руки Ивашина тяжелую гранату.

- Я тебя хоть до дверей донесу.

- Опускай, - сказал Тимкин, - теперь я сам. - И удивленно спросил: Ты зачем меня целуешь? Что я, баба или покойник? - И уже со двора крикнул: - Вы тут без меня консервы не ешьте. Если угощения не будет, я не вернусь.

Магниевая вспышка орудия танка осветила снег, розовый от отблесков пламени горящего дома, и фигуру человека, распластанного на снегу.

Потолок сотрясался от ударов падающих где-то наверху прогоревших бревен. Невидимый в темноте дым ел глаза, ядовитой горечью проникал в ноздри, в рот, в легкие.

На перилах лестницы показался огонь. Он сползал вниз, как кошка.

Ивашин подошел к Селезневу и сказал:

- Чуть выше бери, в башню примерно, чтобы его не задеть.

- Ясно, - сказал Селезнев. Потом, не отрываясь от панорамы, добавил: - Мне плакать хочется: какой парень! Какие он тут высокие слова говорил!

- Плакать сейчас те будут, - сказал Ивашин, - он им даст сейчас духу.

Трудно сказать, с каким звуком разрывается снаряд, если он разрывается в двух шагах от тебя. Падая, Ивашин ощутил, что голова его лопается от звука, а потом от удара, и все залилось красным, отчаянным светом боли.

Снаряд из танка ударил под ствол пушки, отбросил ее, опрокинутый ствол пробил перегородку. Из разбитого амортизационного устройства вытекло масло и тотчас загорелось.

Селезнев, хватаясь за стену, встал, попробовал поднять раненую руку правой рукой, потом он подошел к стоящему на полу фикусу, выдрал его из горшка и комлем, облепленным землей, начал сбивать пламя с горящего масла.

Ивашин сидел на полу, держась руками за голову, и раскачивался. И вдруг встал и, шатаясь, направился к выходу.

- Куда? - спросил Селезнев.

- Пить, - сказал Ивашин.

Селезнев поднял половицу; высунув ее в окно, зачерпнул снегу.

- Ешь, - сказал он Ивашину.

Но Ивашин не стал есть, он нашел шапку, положил в нее снег и после этого надел себе на голову.