Генрих Гротов
Герман Геринг — маршал рейха
Вместо пролога — нюрнбергский эпилог
Начнем с конца — с 20 ноября 1945 года. В этот день в Нюрнберге, где нацисты с 1933 по 1938 год ежегодно устраивали свои партийные съезды — помпезные пропагандистские мероприятия, призванные демонстрировать «общенациональное единство» в рейхе, начался судебный процесс над группой главных нацистских военных преступников. По обвинению в соучастии в заговоре с целью подготовки и развязывания агрессивной войны, а также военных преступлениях и преступлениях против человечности перед судом предстали высшие государственные и военные руководители «третьего рейха».
Процесс начался с оглашения 20 ноября 1945 года обвинительного акта, после чего на протяжении четырех месяцев американские, английские, французские и советские обвинители зачитывали суду документы, произносили гневные речи, показывали фильмы и заставляли свидетелей подробно излагать свои тягостные истории. Потом наступил черед обвиняемых давать показания.
Герман Геринг должен был выступать 13 марта 1946 года. Он, разумеется, давно ждал этого дня и изрядно нервничал.
— Я по-прежнему не признаю правомочность этого суда, — сказал он тюремному психологу, доктору Гилберту, перед началом заседания. — Я мог бы сказать, как Мария Стюарт, что могу быть судим только судом пэров, — он ухмыльнулся. Потом пожал плечами и добавил: — Отдавать руководителей чужого государства под иностранный суд — случай в истории уникальный по своей бесцеремонности.
Но когда пробил его час, он был к нему готов. На протяжении четырех дней ему пришлось подробно и терпеливо вспоминать и излагать историю национал-социалистической партии и своих отношений с Адольфом Гитлером касательно своей жизни и деятельности на протяжении почти четверти века. Даже его враги признали, что это было действительно яркое выступление. Геринг полностью вспомнил все, что с ним происходило, и это сослужило ему хорошую службу на тот момент, при этом он придавал каждому эпизоду, каждой беседе, которые описывал, особую краску и выразительность, создавая у слушателей живое ощущение, и это, надо признать, производило впечатление. По ходу его рассказа зал то застывал в напряжении, то погружался в задумчивое молчание, и впервые за время процесса в его тягостной атмосфере все явственнее начал ощущаться дух исторической драмы.
В конце первого дня его выступления даже отнюдь не питавший к нему симпатий Альберт Шпеер, бывший министр вооружений и боеприпасов, а теперь тоже подсудимый, признал, что это было волнующее действо. На его взгляд, оно по-своему символизировало трагедию немецкого народа, и он сказал так:
— Видеть его (Геринга. — Авт.) таким серьезным и лишенным всех регалий и драгоценных побрякушек, ведущим свою последнюю защиту перед трибуналом, после всего его могущества, блеска и напыщенности, было действительно erschüttern[1].
Сам Геринг выразился так:
— Вы должны понимать, что, пробыв в заключении почти год и просидев на этом суде четыре месяца не говоря ни слова, я испытывал сильное напряжение — особенно первые десять минут. Единственное, что мне сильно досаждало, — это дрожь в руках, которую я никак не мог унять. — Он вытянул вперед руки. — Теперь видите? Они почти не дрожат.
‘Захватывающим (нем.).
На следующий день Геринг продолжил свое выступление, потом был третий день, и всякий раз, когда в заседаниях объявлялся перерыв, он спешил к доктору Гилберту (ему не было разрешено разговаривать с другими обвиняемыми) и вопрошал:
— Ну как? Ведь нельзя сказать, что я держался трусливо, правда?
Действительно, он устроил внушительное представление и знал, что производит хорошее впечатление на аудиторию. Геринг не пытался уклониться от ответственности.
— Мне хотелось бы подчеркнуть, — в какой-то момент сказал он, — что, хотя я получал устные и письменные приказания и команды от фюрера на издание и отправление этих постановлений, я беру на себя всю ответственность за них. Под ними стояла моя подпись. Это я издавал их. И, следовательно, я ответствен и не намерен как-то прикрываться приказами фюрера…
Он оправдывал существование национал-социалистического государства, заявляя:
— Я поддерживал его принцип и я продолжаю его одобрять осознанно и безусловно. Никому не следует игнорировать то обстоятельство, что политические устройства разных стран имеют различное происхождение, различные истории. То, что очень хорошо подходит для одной страны, для другой, возможно, совершенно не годится. Германия после многих веков монархии привыкла к принципу верховного руководителя.
Он помолчал, затем добавил:
— Это тот же самый принцип, на котором основываются римская католическая церковь и руководство СССР.
Геринг признал свою роль в создании гестапо, но отверг обвинение в том, что смотрел сквозь пальцы на проявления «крайностей», допускавшихся гестаповцами и эсэсовцами.
— В то время, когда я был непосредственно связан с гестапо, такие эксцессы имели место, как я уже открыто заявлял, — сказал он. — Чтобы виновные после этого понесли наказание, следовало, само собой, сначала установить факт нарушения. Меры воздействия применялись. Должностные лица знали, что, если они будут допускать подобные вещи, они рискуют быть наказанными. Наказаны были многие. Как дело обстояло потом, я сказать не могу.
Он признал свою роль в перевооружении Германии:
— Разумеется, мы перевооружались. Я сожалею только, что мы не вооружились лучше. Да, я смотрел на договоры, как на клочки туалетной бумаги. Естественно, я хотел сделать Германию великой.
Для него это был суд не только над нацистскими руководителями, но и над самой Германией. Свои действия он объяснял чувствами патриотизма и верности Гитлеру. Что касается нежелания Гитлера прислушиваться к его советам или к советам генералов, он заметил:
— Каким же образом будет управляться государство, если перед или во время войны, решение о которой принимают его руководители, каждый генерал будет сам решать, сражаться ему или нет, отправится его армейский корпус воевать или останется дома… Тогда это право следует предоставить также и всем рядовым солдатам. Возможно, это будет способ избежать войн в будущем — если спрашивать каждого солдата, хочет он вернуться домой или нет. Возможно — но только не в «фюрерском» государстве.
Наконец его дача показаний завершилась, и уставший от долгого напряжения Геринг вернулся в камеру, попросив, чтобы свет через оконце, которым она освещалась, был приглушен, и «предался размышлениям о своей судьбе… и своей роли в истории», — как написал впоследствии Гилберт.
