Николай Феоктистович Шубкин
Повседневная жизнь старой русской гимназии
Из дневника словесника Н. Ф. Шубкина за 1911–1915 годы
В современном мире насчитывается свыше пятидесяти тысяч профессий. Каких тут только нет: и сохранившихся от первобытно-общинного строя, и вызванных к жизни прихотями и потребностями людей, и порожденных научно-технической революцией. Среди них занятия, задача которых создавать, хранить и передавать из поколения в поколение духовные ценности. В этой группе одна из главных — профессия словесника, преподавателя русской литературы.
Урок литературы — это урок эстетики, первое прикосновение человека к пониманию мира красоты. Урок конкретного обществоведения, который дает возможность осознать связь своей жизни с судьбами народа. Урок эстетики, который ненавязчиво позволяет ощутить свою причастность к боли, местам, духовным потрясениям людей, прошедших по этой земле до тебя, и тем самым пробуждает и укрепляет совесть — ядро нравственного самосознания.
Социальное, эстетическое, нравственное. В гармоничном утверждении этих начал в человеке — ключ к пониманию истинного назначения словесника.
Автор публикуемого дневника — Николай Феоктистович Шубкин с 1907 по 1937 г. преподавал литературу и русский язык в гимназиях и средних школах города Барнаула. Он родился в 1880 г. в семье землемера-самоучки из алтайских горнорабочих. Его отец, видимо, был человеком деятельным, ибо после освобождения от крепостной зависимости по реформе 1861 г. выучился, стал землемером — должность по тем временам нужная и важная — и был даже удостоен звания почетного гражданина города Барнаула.
Однако его жалованье позволяло семье с трудом сводить концы с концами. За неимением у родителей средств на обучение Николай Шубкин, помечтав об университете, поступил в 1901 г. в Санкт-Петербургскую духовную академию, где студенты получали стипендию, по отделению русского языка и литературы. В духовных академиях изучали не только богословские учебные дисциплины — такие как Священное писание, библейская история, догматическое и нравственное богословие, гомилетика, общая церковная история, история славянских Церквей и русской Церкви, церковная археология и литургика, история западных исповеданий, история русского раскола и др., но и историю, русскую литературу и ее историю, логику, психологию, педагогику, теорию словесности и историю иностранных литератур, русский и церковнославянский языки (с палеографией), философию и ее историю, немецкий, греческий, еврейский языки и т.п. Благодаря этому выпускники могли избрать духовную или светскую карьеру.
Н. Ф. Шубкин выбрал вторую и после окончания академии поступил преподавателем русской литературы в Барнаульскую женскую гимназию. Он высоко ценил общественное значение труда словесника. Этому были подчинены и дневники, которые он вел.
«Личный дневник» — наиболее оберегаемый им документ, где он касался вопросов интимных и духовных, пропал целиком. Из «Дневника отца», в котором он с удивлением и тревогой фиксировал все, что касалось особенностей развития детей, сохранились лишь отрывки. Много лет Н. Ф. Шубкин вел «Дневник словесника». В нашей семье сохранилось 8 общих тетрадей, охватывающих период с 1911 по 1915 г. Это специализированный дневник. Он характеризует главным образом профессиональную деятельность педагога. Духовные вопросы отец воспринимал как интимные и касался их только в своем личном дневнике. Нужно отметить, что все эти дневники он вел для себя. Он никогда о них не говорил и не предназначал для печати.
Перечитывая эти тетради теперь — спустя восемьдесят лет, — я подумал, что они, может быть, имеют определенную общественную ценность, поскольку детально и непредвзято характеризуют жизнь, проблемы и взгляды русского интеллигента в годы, о которых мы знаем, пожалуй, меньше, чем о начале XIX в.
«Дневник словесника» — это социологический документ. Для такого суждения есть веские основания. Дело не только в том, что он показывает, как осознавали себя, свою деятельность, свою «трапу русские интеллигенты тех лет. Немаловажно, что здесь речь идет о простых людях, «пролетариях умственного труда» в далекой сибирской глуши, которые каким-то безошибочным чутьем понимали, что, какова бы ни была эпоха, — это их эпоха и, какова бы ни была страна, — это их страна, что подобно тому, как крестьянину нельзя перестать выращивать хлеб, им нельзя прекращать учительствовать, обучать и воспитывать молодежь.
Россия и состояла из миллионов рассеянных по всей необъятной территории работящих, самостоятельных людей, которые жили своей жизнью и делали свое дело. Это важно подчеркнуть, ибо слишком мы приучились к социально-политическим дефинициям и ярлыкам. Забываем при этом, что часто эти расхожие словечки схватывают крайности, завихрения, а то и противотоки, «обратные течения» возле берегов. Их реальное воздействие на ход истории может быть равно отношению тончайшей затвердевшей корочки, на которой разместилась вся наша цивилизация, к гигантскому раскаленному телу Земли. Стержень, основной напор, определявший исторический поток, составлялся совсем не из самовыраженцев и честолюбцев, мелькавших на авансцене, а из миллионов людей, которые сеяли, пахали, рубили дома, добывали зверя и руду, растили детей, учили грамоте, обустраивали землю.
Это не только крестьяне, от которых пошли мы все, не только рабочие, руками которых создана наша внешняя жизнь — одежда, обувь, столы, кровати, дома, улицы, но и те, кто творил жизнь духовную. У них еще не произошло подмены цели средствами. Их интересовало реальное упорядочение и улучшение жизни — материальной, социальной, духовной. Они не очень заботились о том, чтобы прогреметь, выделиться, «попасть в историю». И они действительно в нее не попадали.
О них, об этих людях, по определению Ф. М. Достоевского, «часто незаметных, никому неизвестных, именно потому, что они ничего не ищут для себя», от которых после смерти нередко ничего не оставалось, кроме благодарной памяти близких, очень трудно писать. Может быть, даже труднее, чем о крестьянах той поры, ибо как рок тяготеют над всей нашей отечественной интеллигенцией какие-то смутные подозрения. И это относится не только к столичным салонным поэтам и профессорам, а чохом, без всяких там презумпций невиновности, ко всем прошедшим по этой земле отрядам работников умственного труда. Это недавно еще раз засвидетельствовал С. П. Залыгин. Один из героев его романа «После бури» однажды вдруг открыл «предательство» интеллигенции в том, что теории народного устройства ей дороже самого народа, и решил действовать. «…Если уж вы сами догадались, так я вам объясню, — говорит он, — и я филологический бросил, а на юридический пошел из-за этого же — чтобы судить профессоров! Сперва думал, только профессоров, ну, а потом решил: нет, всю интеллигенцию надо судить».
