Николай Келин - Казачья исповедь

Перед нами — суровая книга. Она о судьбе казаков после Октябрьской революции, о судьбе русских эмигрантов и беженцев, военнопленных и перемещенных лиц, оказавшихся в странах Европы после лихолетья гражданской, а потом и второй мировой войны.

Собственно, это — два повествования под одной обложкой. Первое из них — «Казачья исповедь» Николая Келина — рассказ о судьбе одного казака-эмигранта. Она печатается впервые. Об авторе ее нет нужды говорить подробно: он сам рассказывает о себе в этой исповеди. Быть может, стоит добавить только, что русская эмиграция знала его стихи и статьи. А нам в России еще предстоит узнать Николая Келина, незаурядного казацкого поэта. Быть может, его земляки-донцы соберут и издадут его стихи, разбросанные по малотиражным и труднодоступным для нас эмигрантским газетам и журналам.

Многое пришлось пережить казаку. Но его судьбу мы можем считать счастливой, хотя и трудной. В этом убеждают нас и последние строки его исповеди:

«Моя жизнь уже идет к концу. Уходя с любимой мною земли, оставлю здесь только сумбурные воспоминания да терпкие песни о Родине. Годы ничего не изменили в моем отношении к ней, и я уйду с затаенной мечтой: настанет время, когда на карте Европы снова загорится неугасимым пламенем дорогое для меня имя — Россия…»

Мечта Николая Келина начинает сбываться сегодня, но еще долог и тяжек путь к ней…

В. В. Дробышев.

Среди пахучих полынных степей с бесконечными шляхами, седыми курганами, покрытыми чабрецом да алыми шапочками татарника, затерялся небольшой казачий хуторок Майорский. Он входил в юрт станицы Клетской. Тут-то в 1856 году и родился мой дед Иосиф Федорович Кузнецов — дед по матери.

С него начинаю потому, что он меня воспитывал. А когда-то, принимая его на широкие шершавые ладони, прадед мой, Федор Иванович, дончак с грудью Ильи Муромца, неодобрительно хмыкнул: «Ледащий казачишко будет. Кожа на ем дюже белая…» Но прадед ошибся. Вырос статный, голубоглазый казачонок, пытливо всматривающийся в окружавший его мир. Паренек тянулся к грамоте, но ни бумаги, ни карандашей в казачьем курене не было. Тогда он начал собирать свинцовые пломбы, которые иногда находил на отрезах сукна для казачьих шароваров и чекменей. Расплавив свинец, выливал через камышинки самодельные карандаши. А бумагу заменяли оструганные дощечки. Кто-то из грамотных казаков научил его азбуке. Но такое рвение к грамоте закончилось для мальчишки не лучшим образом: суровый отец, узнав, что тот научился читать, выгнал его из дома.

— Ишь, сукин сын, больше батяни захотел знать! — заключил по-своему и отправил любознательного отрока в подпаски.

Я видел этого человека только раз в жизни, когда мы с дедом Осипом по дороге в Петербург ехали через хутор Майорский. Помню, распрягли лошадей. И вот из-под огромной вербы, стоящей среди просторного двора, поднялся широкогрудый старик в парусиновой рубахе.

— Богатеешь, Оська? Все дела заели? — недружелюбно приветствовал нас прадед. — Жара-то, гляди… — Потом помолчал и добавил: — Садитесь обедать.

Из погреба принесли огромный кувшин разведенного холодной водой портошного молока, которое на казачьих хуторах приготовляли из топленого, скисшего молока, накладывая его в казачьи портки. Там оно еще более скисало и приобретало острый вкус Наверное, способ приготовления был перенят еще от татар или иных степных кочевников. В казачьих станицах в жару и на покосах всегда пили этот чудесный, освежающий напиток, развозя его в больших глиняных кувшинах. Часто в кувшины добавляли кусок льда.

…Дед недолго пас табун в степи. Как-то по дороге в Петербург возвращался то ли с Кавказа, то ли из Новочеркасска донской генерал. Или это был Иловайский, представитель донской аристократии, или другой свитский генерал — дело не в этом. Шустрый мальчишка, подошедший к стану вельможи, понравился генералу, и он увез паренька в Петербург, предоставив ему беречь его парадный кивер. Но недолго паренек берег кивер генерала Иловайского — подрос, похорошел и сдали его в дворцовую мастерскую — швальню — вышивать золотом воротники и обшлага мундиров придворной знати да латать штаны императоров. Дед пережил троих императоров. Рассказывал, как он был на улице в марте 1881 года, когда на Екатерининском канале бомба разорвала Александра II. Говорил, бывало: «Красавец был царь!» Вспоминал, как жутко было в те дни на улицах, как сразу же, когда разнеслась весть об убийстве, начали закрывать магазины. А об Александре III говорил, что он был похож на огромного дворника. Как-то в Петербург приехали французский президент и немецкий кайзер. Александр III в это время где-то у пруда или речки сидел с удочкой. Ему доложили о приезде гостей. На это он спокойно ответил: «Когда русский император удит рыбу — Европа может подождать».

Бежали годы. Подошла русско-турецкая война 1876–1877 годов, и дед, скопив по пятачкам двадцать рублей, ушел с донской батареей под Плевну и Шипку. Оттуда, возвратясь на Дон, осел в станице Клетской, которую за частые половодья прозвали Донской Венецией. Вскоре дед женился на шустрой черноглазой казачке Евфимии, поразительно похожей на турчанку. Долгожданный сын-казак не родился — Евфимия подарила Осипу девчонку совершенной восточной красоты, где турецкие кровя, как говорили на Дону, ярко преобладали. Девчонка — моя мать — вытянулась стройной тростинкой, на которую заглядывалась вся станица. Когда ей стукнуло шестнадцать годков, дед решил подобрать в дом хорошего зятя, который бы заменил сына. Но странное дело — дед не взял казака в зятья, хотя по казачьей психологии иногородний, то есть не природный казак, не считался полноценным человеком. Самоучкой научившийся грамоте, дед всегда говорил мне: «Смотри, Колюшка, наука — это все. Перед человеком, который университет окончил, нужно стоять, держа руки по швам. Сидеть невежливо. Я вот мечтаю из тебя человека сделать. Ты первый в наших родах будешь, кто в университет пойдет. В Швейцарию пошлю. Есть там два города — в одном по-французски учат, а в другом — по-немецки» (дед имел в виду Цюрих и Лозанну).