Мультивселенные Майкла Муркока. Интервью для радио Свобода
16.12.2009 21:00
Анна Асланян (Лондон), Дмитрий Волчек
Дмитрий Волчек: Выпуск Поверх Барьеров подготовлен к 70-летию Майкла Муркока – писателя, у которого в России великое множество поклонников. Муркока начали издавать на русском в 1990 году, и перечень его книг, вышедших с тех пор, занимает в Интернет-магазине “Озон” семь страниц. В списке этом не учтены, разумеется, подпольные советские издания – в начале 80-х я читал сагу о похождениях принца-альбиноса Элрика, самого известного героя Муркока, в самиздатских переводах, и хорошо помню алые обложки этих самопальных машинописных брошюрок, которые где-то доставал мой одноклассник, увлекавшийся фантастикой. В библиографии Муркока – почти сто произведений, большая их часть адресована подросткам, но британские критики отмечают не только его достижения в жанровой литературе: книга “Лондон, любовь моя”, например, вошла в опубликованный в этом году в лондонской “Таймс” список лучших романов, написанных за последние 60 лет. Анджела Картер определила творчество Муркока так: “гигантская театральная постановка о борьбе добра со злом”. Говоря о секрете его успеха, она же пришла к выводу, что “все дело в трудолюбии, энтузиазме и высокой скорости письма”. Сам Муркок утверждает, что в лучшие времена он ежедневно выдавал на гора до 15000 слов. Корреспондент Свободы Анна Асланян встретилась с Майклом Муркоком в Париже и первым делом поинтересовалась, как ему удалось написать столько книг.
Анна Асланян: Неужели подобная сверхпроизводительность возможна?
Майкл Муркок: Я вырос среди авторов – главным образом авторов легкого чтива, - которые умели писать с такой скоростью. И ничего такого уж необычного в этом не было – нет, серьезно. Знал я и таких писателей, которые могли закончить книжку в два дня. Я еще, помнится, говорил: на самом деле на это уходит два дня, но нужен еще третий, чтобы как следует все отшлифовать. Однако ничего из тех своих книг я ни разу не перечитывал – ни разу. Как-то, знаете, скучно... Жанровая литература мне, на самом деле, не особенно нравится. Странная ситуация – я ведь фэнтези вообще не читаю. Речь тут, разумеется, идет о книгах именно жанровых: триллеры, фэнтези – одним словом, какой-нибудь отдельный жанр. А жанр как таковой меня не очень привлекает. Мне интересна та стадия, когда книга только начинает формироваться; еще до того, как она сложится в определенном жанре; когда сама вещь только пытается вписаться в какой-нибудь жанр. И еще интересно, когда в игру вступает сатира на жанр, в том или ином виде; то есть, когда в результате выходит нечто совсем другое – книга, посвященная собственно жанру. Взять, например, вестерн. Знаете фильм “Пылающие седла” (Blazing Saddles), это пародия на вестерн; вот он мне понравился. Хотя на самом деле мне вообще нравятся вестерны, так что это плохой пример – вестерн, пожалуй, едва ли не единственный жанр, который я люблю, так что... Но вот детективы мне не нравятся. Если я и писал детективные романы, то они всегда были либо комические – опять-таки, пародия на форму, - либо форма в них каким-то образом использовалась в качестве своего рода, ну, интеллектуальной шутки, что ли.
Анна Асланян: Вы часто подчеркивали, насколько важна для книги структура, заметив однажды, что “мораль и структура неразрывно связаны между собой”. Есть ли у Вас какие-либо правила на этот счет?
Майкл Муркок: Во всех моих книгах за структурой стоит некая математика – моего собственного изобретения. Попытайся я кому-нибудь это разъяснить, покажется, наверное, что это какое-то безумие. Да что там: я однажды попытался, и мне самому так показалось. Структуру – по крайней мере, в каких-то случаях – я определяю так: сначала надо решить, какое число взять за основу и какие единицы измерения использовать в отдельных частях книги. Обычно я заранее решал, сколько в книге будет слов, как это количество разделить на главы. Так, в романе “Лондон, любовь моя” (Mother London), если я правильно помню, там... да, там все делится на шесть и на двенадцать: в каждой главе по шесть или двенадцать тысяч слов.
Анна Асланян: Вот уж ни за что не догадалась бы – мне бы и в голову не пришло начать их считать.
Майкл Муркок: Да я вовсе и не рассчитывал, что начнете! Это ведь мой собственный способ, это не для читателя – понимаете, я же не ожидаю от читателя ничего подобного. Мне бы меньше всего хотелось, чтобы читатель начал исследовать книгу таким образом. Все, что я пытаюсь сделать – создать, насколько это возможно, ощущение спонтанности. Видите ли, искусство же не спонтанно; ну да, определенные его элементы – может быть... Но просто взять и выплеснуть все как есть на бумагу нельзя – по крайней мере, я так не могу.
Анна Асланян: То есть Вы пытаетесь натянуть на себя смирительную рубашку, чтобы избежать опасности слишком увлечься?
Майкл Муркок: У человека, по природе своей склонному к романтизму – если его, как меня, тянет к романтике, – внутри куча всякого материала, и все кипит... Приходится это сдерживать – обязательно, иначе наружу выплескивается нечто огромное, бесформенное. По крайней мере, так кажется мне – не у всех такое бывает.
Анна Асланян: Многие переключаются в подобных ситуациях на другой язык. К примеру, Сэмюэл Беккет начал писать по-французски ради пущей строгости. В английском — и дело тут не в том, что Беккет его лучше знал — позволяешь себе гораздо больше. Говорят, писать по-английски — все равно, что ходить босиком, во французском же подобной свободы нет: на тебе всегда ботинки, причем, туго зашнурованные.
Майкл Муркок: Ну, знаете, это дело очень индивидуальное. Именно это я имел в виду, когда говорил, что на бумаге подобные рассуждения выглядят безумием. Я знаю — пробовал, и действительно, возникает ощущение полного сумасшествия, если попытаться что-то такое объяснить. На самом деле, какая разница! По-моему, существуют писатели — причем среди них есть писатели замечательные, - которым романтический дух дается с трудом. Они, по сути, романтикой восхищаются и изо всех сил к ней стремятся. В некотором смысле на них смирительная рубашка уже надета. Я отнюдь не возражаю против смирительной рубашки, не хочу сказать, что это плохо — тут ведь вопрос личности, характера. Но, поскольку смирительная рубашка на них уже есть, они пытаются из нее вырваться. А у меня — как, полагаю, и у большинства моих друзей-писателей — ситуация другая: стараешься найти смирительную рубашку, которая придется тебе впору, такую, в которую поместится то, что ты пытаешься сказать.
