Ознакомительная версия.
Генерал Мехмандаров – большой друг и приятель моего мужа, зная его любовь к вазам, ко дню нашей свадьбы подарил ему роскошную серебр[яную] вазу тонкой японской работы клоазонэ (эмаль).[86] Ваза была с крышкой, низкая и широкая на маленьких ножках. Каждое мельчайшее перышко изображенного на ней орла, его глаза и клюв были необыкновенно тонкой, изящной работы, чудных голубоватых и зеленоватых тонов. Как жаль, что коллекция ваз погибла в России. Быть может, грубые люди-звери все это уничтожили, не понимая, что они ломают и бьют!..
Еще у нас была небольшая коллекция ковров. Штук пятнадцать, не больше, как я помню, но все хорошие, старинные персидские и текинские.[87] Европейских не было, муж их не любил. Он не признавал современных ковров, находил, что они по сравнению со старинными ничего не стоят.
Самой любимой коллекцией генерала Ренненкампфа была, конечно, коллекция оружия. Вообще он любил хорошее оружие и знал толк в клинках. Он носил только старинные, великолепно отточенные клинки. Любил кривые, изогнутые турецкие шашки. Трудно даже сказать, сколько старинного оружия было в коллекции мужа – оно занимало все стены его огромного кабинета. Имелись очень редкие экземпляры сабель, шашек, кинжалов.
Старинная медная пушка на железном лафете, которая, конечно, давно уже не употреблялась для военных целей, стояла под портретом Государя Императора Николая П. Портрет находился на самом видном месте – в углу кабинета на треножнике, и все вместе выглядело очень красиво. Государь был изображен в солдатской форме с походным мешком за спиной. Говорили, что он действительно надел эту форму, взял мешок и пошел в горы (дело было в Крыму), чтобы проверить пригодность и удобство новых солдатских мешков.
П. К. Ренненкампф очень любил животных. Он всегда держал породистых собак и иногда находил время для их дрессировки. Особенно хорошим и умным был премированный английский бульдог Джон, которого мы получили от барона Торнау.[88] Уверена, что не ошиблись в своем выборе. Был у нас великолепный аквариум с рыбами и сухой аквариум с семью микроскопическими изумрудно-зелеными лягушками. Одну из них мы прозвали Шаляпиным[89] за ее красивое «пение», мелодичное и громкое на всю большую комнату. В клетке жили удивительно маленькие птички из Австралии, не больше майского жука.
Да, поистине много интересного, старинного и очень полезного можно было видеть в нашем доме вокруг мужа. На горе в саду, в огороженном месте резвились две дикие козочки, очень красивые и совсем ручные. Одну звали Ази, другую – Аза. Мы часто брали их в дом, так дети их любили. В начале войны одна умерла, а другую пришлось отослать в Ригу, в Зоологический сад. Я покидала Вильно навсегда, и девать ее было некуда.
Хочу рассказать, как муж обходился с прислугой и со служащими у нас в доме. Со всей прислугой генерал был отменно вежлив. Отдавал приказания или делал замечание, никогда не повышая голоса, удивительно ровно и спокойно. Вся прислуга любила и уважала моего мужа, гордилась им и очень дорожила своим местом. Она не покинула нас даже во время революции. Двое слуг всюду следовали за нами, берегли и охраняли нас. Расстались мы с ними только тогда, когда я должна была бежать с дочерью, совсем еще ребенком, за границу. Я не знала, что будет с нами в чужих краях, и потому не могла взять их с собой.
До того как мужа посадили в Петропавловскую крепость, я с детьми и двумя слугами жила в Ярославле около Москвы. Получив известие, что муж находится в крепости, я немедленно выехала в Петербург. Двух своих малолетних дочерей спокойно сдала прислуге, чтобы быть свободной и хлопотать о муже в Питере. Прислуга увезла детей из Ярославля в Таганрог к моей сестре генеральше М. Н. Аракиной. В дороге о них очень заботились и берегли, и потом остались при них. Это ли не доказательство преданности и любви в такое ужасное время! Да, нас любили и уважали, и сознание этого радует меня. Мы в свое время в слугах видели людей и не обижали их, уважали и поступали с ними справедливо.
П. К. Ренненкампф всегда одевался и совершал свой туалет без помощи прислуги. Никто не смел даже пальто ему подать не только у нас дома, но и в штабе, и в Военном клубе, где приходилось бывать на благотворительных балах и официальных праздниках. Муж мой рассказывал, что единственным солдатом, радовавшимся его ранению в Японскую кампанию, был его собственный денщик. Он сказал: «Наконец-то, Ваше превос[ходитель]ство, буду Вас одевать и обувать». Так этому денщику хотелось послужить своему генералу, а тот ему даже сапог никогда не позволял снимать, все делал сам. Муж ответил ему: «Ну и глупый же ты, Иван, как я вижу. Я думал, ты умнее». «Так точно!» – последовал радостный ответ.
Вспоминаю еще один маленький эпизод с денщиком, который заведовал гардеробом и оружием генерала. Как-то надевая шашку – золотое оружие, муж, взглянув на ножны, спросил денщика, не чистил ли тот их наждаком. Услышав утвердительный ответ, муж назвал его дураком. Солдат понял, что испортил золотые, отполированные ножны и ответил: «Виноват, В[аше] В[ысоко]превосход[ительство]».
Потом мне сообщила моя камеристка, что в людской солдатик рассказывал, как генерал впервые в жизни побранил его. Он даже был доволен этим, т. к. полагал, что генерал и браниться не умеет. Другой бы, по словам денщика, за такую порчу его не так бы наказал, а генерал оказался удивительно добрым, другого столь доброго человека он в жизни не видал. Шашку же пришлось везти в Петербург к Шафу[90] для исправления.
У наших детей было две воспитательницы. Между дочерьми была разница в шесть лет, и та воспитательница, которая годилась для маленькой моей Татьяны, не подходила для старшей Ольги. Дети всегда обедали с нами, если это не был большой званый обед. С ними, конечно, обедали и их француженки – одна пожилая, а другая – совсем молоденькая. Лакеям было приказано сначала подавать блюда француженкам и только потом – нашим детям, хотя Ольга была уже подростком. Мы всегда уважали и ценили труд воспитательниц, считали их членами своей семьи. Да и правду надо сказать, Бог посылал нам прекрасных людей, которые много хорошего дали детям и в смысле воспитания, и образования. Дочери любили их и всегда вспоминали с удовольствием и благодарностью.
Во время Японской войны и усмирения Сибири в 1905 г. некоторые известные художники по своей инициативе писали портреты П. К. Ренненкампфа. Среди них – художник Кравченко.[91] Он написал пером (чернилами) характерный портрет моего мужа в сюртуке, без головного убора, что ему удалось великолепно, а потом еще один – карандашом и тушью. Муж был изображен в громадной папахе, в своей любимой казачьей форме. Сходство было схвачено удачно. Оба портрета были небольшие, около 1/2 аршина. Жаль, что они утрачены во время революции[92] в Таганроге. Писал портрет и известный Верещагин. Все находили, что лицо моего мужа весьма характерно и само просится на полотно.
Когда П. К. Ренненкампф командовал третьим ар[мейским] корпусом, с ним произошел случай, о котором мне рассказал один из его адъютантов. Шли большие маневры с участием командующего войсками, начальником штаба которого был генерал Сиверс[93].[94]
Начальник штаба, докладывая командующему войсками, умышленно исказил действия Ренненкампфа во время маневра с очевидной целью уронить боевую славу и тактику моего мужа. Он думал, что Ренненкампф не поймет, от кого исходит эта ложь. Начальник штаба питал беспричинную неприязнь к генералу Ренненкампфу, который, вероятно, был ему почему-то несимпатичен. Большую роль играла зависть.
Муж мой узнал об этой умышленной лжи случайно от присутствовавших на докладе. Он возмутился до глубины души и решил не оставлять этого проступка безнаказанным. По окончании маневров начальники всех частей, в том числе и Ренненкампф, собрались для их разбора у командующего войсками. При приближении моего мужа генерал Сиверс[95] протянул ему руку, чтобы поздороваться, но она осталась в воздухе. Сиверс[96] был удивлен и поражен. Он никак не думал, что его интрига уже дошла до моего мужа. Другие участники маневров не удивились произошедшему. Они знали прямой характер генерала Ренненкампфа и уже слышали об интриге Сиверса.[97] П. К. Ренненкампф, не сказав ни слова, при гробовом молчании всех присутствующих, медленно повернулся спиной и отошел от интригана.
На другой день он послал к Сиверсу[98] своих секундантов. Ренненкампф потребовал, чтобы генерал Сиверс[99] в присутствии всех начальников отдельных частей, участвовавших в маневрах, признался командующему войсками в своей лжи. В противном случае он вызывал Сиверса на дуэль.
Ознакомительная версия.
