Легче всего получали работу группы, притворявшиеся английскими. Нередко то были «серф-группы», музыканты надевали парики, чтобы выглядеть длинноволосыми, или вставляли где-нибудь в название группы слово «Битлз» — вы понимаете, к чему я клоню. Вся округа кишмя кишела двойниками «Битлов». А мы не носили ни длинных волос, ни одинаковых костюмов и были страшны как смертный грех. Мы были, в библейском смысле, НЕТРУДОСПОСОБНЫ.
Уволили нас и из норуолкского перестроенного обувного магазина, имевшего разрешение на продажу пива. Правда, и платил он не так уж много: пятнадцать долларов за выступление на четверых.
Эстрады там не было, поэтому нас попросили выступать в углу между столиками, на которых три дамы средних лет (гордость Норуолка, — может, родственницы хозяина) в темно-коричневых колготках, прикрывавших, я так думаю, куски сыра «рокфор» в форме человеческих ног, трясли у нас перед глазами своей вонючей бахромой, а мы в это время наяривали (правильно, в точку) «Луи-Луи».
Как мы заполучили нашего первого менеджера
Когда я еще жил в домике, где мне едва не разорвало брюхо (1964 год), я вновь случайно повстречал Дона Сервериса. По такому случаю Дон познакомил меня со своим другом Марком Никой, «поп-художником» из нью-йоркского Ист-Виллиджа. Марку было лет пятьдесят, и он носил берет. Жил в Западном Голливуде с официанткой Стефани, тоже с виду из битников.
Основу его творчества составляла серия больших картин, напоминавших мишени в полицейских тирах и предназначенных для осмотра при ярких вспышках света, отчего возникала иллюзия, что силуэты мишеней непрерывно скачут. Мне трудновато было все это воспринимать — да и что я, к чертям собачьим, смыслю в искусстве? И все-таки, несмотря на мишени, мы сошлись и неплохо повеселились.
Я пришел к выводу, что группе нужен менеджер, вбив себе при этом в голову (Эх! Как мне потом пришлось об этом жалеть!), что претендент на столь высокий пост обязан быть «художественной натурой». Лишь в этом случае, рассуждал я, будут правильно поняты наши эстетические взгляды и, как только у нас появится менеджер, обладающий столь тонкой восприимчивостью, успех в шоу-бизнесе нам обеспечен.
Короче, я уговорил Марка предпринять таинственный вояж в Помону (пятьдесят миль на восток), где он мог живьем послушать «Матерей» в «Бродсайде». Что я смыслил в работе менеджера? Я ему сказал: если хочет вести дела группы и может устроить нам выступления, пускай берется за дело.
Марк понятия не имел, как это делается. Что он смыслил в работе менеджера? Он привел парня по имени Херб Коэн — тот руководил несколькими группами в стиле «фолк» и «фолк-рок» и хотел взять под свое крылышко еще один состав. В итоге нашими менеджерами стали оба, причем контракт «от имени группы» заключил брат Херба, адвокат по имени Мартин («Остолоп») Коэн.
Нежданно-негаданно у нас появился Настоящий Голливудский Менеджер — профессионал в своем деле, который действительно годами устраивал группам ангажементы в Настоящих Голливудских Ночных Клубах и мог, вероятно, сделать то же самое и для нас.
Когда нас вынудили (ценой немалых затрат) вступить в профсоюз музыкантов (местное отделение 47), платить стали побольше; однако наша новоявленная многоопытная команда менеджеров огребала пятнадцать процентов дохода. Почти внезапно мы перескочили с уровня нищеты на уровень бедности.
Возникновение мира фриков в Лос-Анджелесе
В День матери 1964 года группа стала официально называться «Матери». У нас уже начал появляться узкий круг почитателей из подпольной психоделической среды.
В то время в Лос-Анджелесе формировался свой особый «мир», совершенно не похожий на «мир» Сан-Франциско.
Сан-Франциско середины шестидесятых отличался крайним шовинизмом и этноцентризмом. На взгляд фрискоидов, все, что рождалось в ИХ городе, представляло собой настоящее Искусство, а все остальное, откуда бы оно ни исходило (особенно если из Лос-Анджелеса), — дерьмо собачье. Журнал «Роллинг Стоун» способствовал распространению этой небылицы по всей стране.
Музыканты съезжались в Сан-Франциско отчасти затем, чтобы вписаться в Настоящее Дело. А еще на раздачу «прохладительных напитков» на концертах «Благодарных Мертвецов».
Лос-анджелесский мир был куда более эксцентричен. Какими бы выразителями «мира и любви» ни выставлялись группы из Сан-Франциско, заключать контракты на запись они ехали на юг, в растленный старый Голливуд.
Если мне память не изменяет, самый крупный в то время аванс наличными при заключении контракта получила группа «Аэроплан Джефферсона» — поразительную, ошеломляющую сумму в двадцать пять тысяч долларов, неслыханные деньги по тем временам.
Альфой и омегой лос-анджелесского рока были тогда «Бердз». Они выражали его «нутро», а за ними «нутро» выражала группа «Любовь». Немногочисленные «психоделические» группы до «нутра» так и не добрались, однако и они заключали контракты на выступления и запись. Например, «Экспериментальный бэнд поп-арта Западного побережья», «Небесный саксонец и его семя» и «Листья» (известные своей обработкой «Эй, Джо»).
Когда мы впервые приехали в Сан-Франциско, — а было это в ранние дни «Фамильного пса», — все там одевались будто под копирку: смесь костюмов древнего побережья Барбари и Старого Запада: парни с подкрученными усами, Девушки в просторных платьях с турнюром и с перьями в волосах, и тому подобное. А в Лос-Анджелесе, наоборот, одевались необычно и разнообразно.
В музыкальном смысле северные группы больше склонялись к «кантри». В Лос-Анджелесе царил сплошной фолк-рок. Куда ни плюнь, этот ебучий аккорд «ре-мажор» в нижней части грифа, где музыкант шевелит пальцем — как в «Иголках и булавках».
К блюзу в Сан-Франциско относились благосклонно, а в Голливуде его признавать не желали. Помню, в «Трипе» выступала «Блюзовая группа Баттерфилда». Вся страна сходила по этой группе с ума, но в Лос-Анджелесе народ предпочел бы «Мистера Тамбуринщика».
Люди как люди
В «Кантерс Дели» я несколько раз видел Ленни Брюса, он там сиживал обычно в передней кабинке вместе с Филом Спектором и ел сардельки. Однако по-настоящему поговорить с ним мне удалось лишь в тот день, когда в 1966 году мы открывали его выступление в «Филмор Уэст». В антракте я встретил его в фойе и попросил поставить автограф на моей призывной повестке. Он отказался — не хотел к ней прикасаться.
Ленни жил в то время вместе с парнем по имени Джон Джаднич. Джон подрабатывал тем, что давал местным группам напрокат системы звукоусиления. Последний тогдашний писк — две колонки «Алтек А-7», снабженные двухсотваттным усилителем, и без мониторов (их еще не изобрели — аудиокудесники старой школы убедили всех и каждого в том, что нельзя ставить микрофоны так близко к динамикам). Вокалисты не слышали, что поют, — только голоса из усилителя отскакивали от дальней стены. Мы пользовались аппаратурой Джаднича на выступлениях в выставочном зале «Храм» (около пяти тысяч мест). Так или иначе Джон иногда к нам наведывался и во время одного визита познакомил нас с «Безумцем Джерри».
Джерри было лет тридцать пять — сорок, и он уже не один год числился постоянным пациентом психиатрических лечебниц. Он сидел на амфетаминах. Когда он был ребенком, мать (работавшая в управлении надзора за условно осужденными) подарила ему «Анатомию» Грея. Послушно прочитав книгу, он заметил, что на некоторых изображениях мышц говорится: «Мышца такая-то и такая-то, если имеется…»; вот он и задумал развивать ту мускулатуру человеческого тела, которая «если имеется». Он разработал «систему упражнений» для тех «особых областей», где со времени написания книги никогда не водилось мышечной ткани.
На культуриста он не смахивал, но был очень силен. Он двумя руками гнул арматуру (стальные стержни для укрепления бетона), кладя прут на загривок. В результате всех этих экспериментов все его тело покрылось нелепыми буграми — однако это было только начало.
В один прекрасный день Джерри обнаружил в себе любовь — а может, даже страсть — к электричеству. Он любил получать удары током, и его не раз забирали в кутузку, когда ничего не подозревавшие обитатели пригорода обнаруживали, что он стоит у них во дворе, прижавшись головой к электросчетчику только из желания оказаться к нему поближе.
Однажды они с другом по той же причине перепрыгнули через забор на силовую подстанцию «Николс-Кэннон». Друг едва до смерти не поджарился. Джерри остался цел и невредим.
Какое-то время он жил в Эхо-парке вместе с парнем по прозвищу «Бешеный Билл — Ебарь Манекенов», в доме, где было полным-полно магазинных манекенов. Бешеный Билл был фармацевтом и изготовлял амфетамины. Джерри таскал в лабораторию, вверх по крутому склону холма, оборудование и ингредиенты, а взамен имел жилье и бесплатные наркотики.
