Анна Дмитриевна учила нас понимать, что такое высокое искусство, – литература, живопись, музыка, театр, кино. Разбирала с нами то, что мы видели и читали. Возводила в высокие образы лишь то, что заставляло задуматься, переосмыслить многое в себе. Она была, повторяю, одинока, детей не имела. И поэтому все материнское, что было в ней от при роды, все нерастраченное, все доброе, заложенное в сердце и душу Богом и благородным воспитанием; все, что так выгодно отличало ее от кожаных тужурок, арестов, тюрем, от коммунистического угарного самообмана, от жестокости людской, от трусости, лжи, предательства, от всего того, на чем держалось и сгнивало общество строителей «светлого будущего»; все, что было чистого, святого в ней, она щедро отдавала нам, в общем чужой ей ребятне, и особенно щедро тем, чья судьба складывалась тяжело или трагично.
Память о ней, ушедшей от нас много лет тому назад, живет в сердце каждого, кто испил из ее душевного источника волшебной доброты.
Спасибо, Анна Дмитриевна! Спасибо за все светлое, радостное, что всегда исходило от Вас! Спасибо!
Ее поддержка моих артистических начинаний и ее совет попробовать поступить в театральное училище решили мою дальнейшую судьбу, счастливую судьбу, в которой она продолжала принимать самое живое участие. Каждую мою работу в театре и кино, на радио и телевидении она рецензировала в подробных письмах. А письма на фронт начинала словами «Дорогой мой Голубок!», а кончала пожеланием; «Да хранит тебя Бог!»
Еще много, много раз – спасибо за все, дорогая, незабвенная Анна Дмитриевна Тютчева!
Мне бы молодость повторить.
Я на лестницах новых зданий,
Как мальчишка, хочу скользить
По перилам воспоминаний.
Эти строчки Михаила Светлова, по-моему, обречены на бессмертие. «Мне бы молодость повторить»! Ну кто из нас не мечтает об этом? Кто из нас не размышляет над тем, что не так было в жизни, что хотелось бы поправить, переосмыслить. Но к сожалению, это невозможно. «Хочу скользить по перилам воспоминаний». По поводу воспоминаний у Василия Ключевского есть такие слова: «Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что уходя не умело убрать своих последствий».
…Помню, как в 1935 году в Кривом Роге, где мы тогда жили, гастролировал Днепропетровский драматический театр. Отец имел постоянный пропуск в «Палац праци» («Дворец труда»), а следовательно, и на все мероприятия, происходившие там. Он держал этот пропуск на видном месте, и мне не составляло никакого труда им пользоваться. Занятость родителей допоздна, мои солидные 12 лет и «высокое» положение сына директора несколько приглушали грозную силу объявления «Дети до 16 лет не допускаются» и открывали мне новый, чарующий мир сцены, закулисной жизни. Мир, так отличавшийся от жизни завода. Пропуск подарил мне знакомство с жизнью театра и открыл путь в профессию артиста.
Днепропетровцы играли «Отелло» Шекспира, «Аристократов» Н. Погодина, «Детей солнца» Горького. Что со мной делалось! Я мазал лицо сажей, надевал на руки черные чулки и пугал маму. Я рычал, спрашивал ее, молилась ли она на ночь, называл ее Дездемоной и пытался «задушить». Во сне я видел себя в образе Кости Капитана из «Аристократов», беседовал с бандитами, беспризорниками, наставлял их на путь истинный. И они становились полезными обществу людьми.
Все центральные роли в репертуаре Днепропетровского театра играл Владимир Владимирович Кенигсон, позже блиставший в Московском камерном театре, а затем и в Малом. Я подражал всему, что он делал на сцене. Для меня Кенигсон был артистом идеальным. И надо же так случиться, что через 40 с лишним лет я стал партнером Владимира Владимировича на сцене Малого театра, а позже и его режиссером! Он прекрасно играл Иудушку в моей постановке «Господа Головлевы», заменив в этой роли незабвенного Виталия Доронина.
Приобщали меня к искусству, развивали фантазию и образное мышление и домашние концерты, которые в свободные дни устраивала мама. В них принимали участие владевшие музыкальными инструментами и умевшие петь работники Криворожского завода. Я с упоением слушал классику, высокие образцы музыки: арии и дуэты из опер, слушал рояль, скрипку, виолончель. Но осталось загадкой: как мне удалось воспротивиться усилиям матери и педагогов обучить меня игре на фортепиано. Сомнений в том, что усилия эти были упорными, нет, потому что мама моя была женщиной волевой и если что «положила себе на мысль, то уж поставит на своем, хоть там весь свет трещи!» (Чуть-чуть измененная реплика Лупа-Клешнина из «Царя Федора Иоанновича» А. К. Толстого.)
Причиной того, что я не стал музыкантом, было или мое феноменальное упорство, или, что вероятнее всего, очень большая отдаленность моих музыкальных способностей от способностей, скажем, Бетховена или Рахманинова. Единственное утешение – это то, что не давшие выдающихся результатов усилия по воспитанию из меня музыканта все же оказались не совсем напрасными: играя моих многочисленных героев в театре и кино, на телевидении и радио, я мог петь или плясать то, что было положено по роли.
Гастроли днепропетровцев закончились, начались представления в цирке. Еще в Германии я научился виртуозной езде на велосипеде. Что я только не вытворял! Ездил на одном заднем колесе, делал на руле стойку на голове, ездил спиной вперед, стоял на месте, держа баланс и не опуская ног с педалей! Случилось так, что в труппе эквилибристов на велосипедах, если не ошибаюсь, латышской, под названием «9-Инго-9» заболел мальчик моего возраста, участвовавший в парад-алле. Он выезжал первым на маленьком велосипеде, не притрагиваясь руками к рулю, держа в них два высоко поднятых флажка. В конце номера он поднимался на вершину пирамиды из всех участников, держа в руках те же два флажка. Кто-то из этой труппы случайно увидел меня то ли на улице, то ли на стадионе, выделывавшего на велосипеде разного рода «кренделя», и предложил принять участие в их выступлениях. Мама разрешила, и в оставшихся выступлениях я вместе с артистами выходил на манеж!
О! Это были, пожалуй, одни из самых запомнившихся на всю жизнь мгновений! Аплодисменты! Впервые я ощутил их чарующую силу. Я впервые в жизни увидел горящие глаза счастливых артистов, их раздувавшиеся ноздри и сильные грудные клетки, вздымавшиеся от огромного физического напряжения. Став артистом театра, я всегда вспоминал взволнованные лица цирковых артистов, которым обязан пониманием того, что настоящие, дорого стоящие аплодисменты только те, которые заслужены упорным трудом, творческими открытиями и еще раз трудом! Поэтому часто возмущаюсь аплодисментами зрителей в адрес артистов, ну никак их не заслуживающих. В немалой степени эта строгость – результат моих детских впечатлений от сложнейшего труда и искусства любимых и по сей день цирковых артистов.
