везде шло строительство: огромные краны зависали над стройками. Мы ползли вдоль улиц со знакомыми названиями, но они были известны мне больше из литературы, нежели из личного опыта. Мишен-стрит, Ван-Нэсс-авеню, Гири-бульвар.
На время полета из Миннеаполиса я вышла из сети, и теперь меня завалили мейлами, среди которых было и письмо с файлом дизайна обложки моей новой книги. Этот вариант обложки был красивым и во многом схожим с финальным вариантом: черно-белая фотография меня и Майкла в день свадьбы. Однако мне совершенно не нравился напыщенный, изобилующий завитушками шрифт. Я отметила, что еще не потеряла способности невзлюбить шрифт на обложке книги — малая толика того, что напоминало о моей прежней жизни.
— Как каллиграфия на свадебном приглашении, — поделилась я с Майклом.
Водитель «Убера», не замолкавшая всю дорогу в город, сейчас интересовалась целью нашей поездки.
— По делу или в отпуск?
— Всего понемногу.
— Долго будете в городе?
— Всего пару дней, затем Эл-Эй. Наш сын участвует в летнем учебном курсе для учащихся старших школ по кинематографии в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса.
В последующие месяцы меня не покидало ощущение, будто я могу функционировать, только оставаясь на одной стороне разделенного пополам экрана. Наш водитель, услышав разговор об обложке, попросила показать. Она вела машину, я протянула ей мобильный. Одним глазом следя за дорогой и взглянув на экран, она согласилась, что обложка похожа на свадебное приглашение. Когда мы добрались до своего отеля в Джапантауне, мое недоверие к действительности усилилось. Мы обсуждали всякую ерунду. Где поужинать? Мне нужно было позвонить редактору по поводу дизайна обложки. Но меня повсюду по-прежнему окружала все та же вязкая слизь. Теперь я понимаю, что это был шок: ощущение своего тела как чужого, слабого, надломленного, ощущение, что весь мир враждебен и неумолим в своей безликости.
Комната была просторной и лаконичной, предвечерний свет струился сквозь сёдзи [21], за которыми открывался вид на низкие здания Джапантауна. С этой точки обзора невозможно было понять, в каком мы городе: в Тель-Авиве, в Берлине? Пагоды, расположенной в квартале от нас, из комнаты видно не было. На следующий день мне предстояло пройти мимо пагоды в сторону центра с торгующими суши кафешками и чайными лавками и провести час в магазине канцтоваров за покупкой каталожных карточек. Мне инстинктивно хотелось начать все записывать: каждую случайную мысль, даже отдельные слова — как летопись времени, которое я не смогу досконально запомнить. Когда-нибудь я буду ломать голову над тем, что имелось в виду под записями: «„Остров“ Хаксли» [22] или «Filius nullius — son of nobody» [23]. Будто протрезвев после беспробудной пьянки, я буду восстанавливать в памяти, что и когда произошло. На другой карточке: «Бессел ван дер Колк: „Суть эмоциональной травмы в том, что вы не можете ее воспроизвести в последовательной истории“».
Я разобрала чемоданы так же быстро и деловито, как сложила их накануне. Забронировала столик в ресторанчике, находящемся в пределах короткой поездки на такси. Я действовала так, будто аккуратно сложенная одежда и перспектива ужина при свечах могли бы оттянуть с грохотом приближающийся обвал лавины. Я не могла позволить себе сидеть на месте и не шевелиться. Я должна была постоянно двигаться, чтобы опередить надвигавшуюся катастрофу.
Заглянув в мобильный, я увидела письмо от Сюзи. Я успела отправить ей сообщение за то время, что мы были в пути. «Не знаю, как лучше это сказать… но мы не сводные сестры». Мне не было тяжело это писать, и я не думала, что ей будет тяжело это читать. Меня совершенно не волновало, что Сюзи не была мне сводной сестрой, и ее это тоже вряд ли бы взволновало. Именно так мы всегда говорили друг о друге — сводная сестра. Я замечала, что в более сплоченных семьях сводные братья и сестры частенько не видят разницы, считают себя родными — и точка. Но не мы с Сюзи. Мы всегда были именно сводными. А теперь выяснилось, что и этого «половинчатого» родства между нами не было.
Когда я была маленькая, то восхищалась Сюзи. Она написала книгу — докторскую диссертацию — о шизофрении, о которой я ничего не знала, но тема казалась мне важной. Сюзи была толковой и практичной. Она жила в Вэст-Виллидж, жилье предоставлял ей Нью-Йоркский университет, и мне, девчонке из Нью-Джерси, еще не реализовавшей какие-либо амбиции, это казалось воплощением взрослой жизни. Сюзи относилась ко мне по-доброму, и в течение нескольких лет, пока я была подростком, мы действительно ладили. У нас был общий враг — моя мать. Сюзи ненавидела мою маму, а к четырнадцати-пятнадцати годам и я ее терпеть не могла. Сюзи говорила о матери такими словами, которые вызывали во мне страх и волнение одновременно: «Расстройство личности по нарциссическому типу. Пограничное состояние».
Я подкрасила губы. Переоделась после самолета. Поговорила с нью-йоркским редактором о шрифте для обложки книги. Мне с огромным трудом удавалось оставаться на безопасной стороне разделенного пополам экрана. Я прочитала ответ Сюзи: «Ничего себе! Тебе, наверное, очень тяжело. Папы и Айрин нет рядом, чтобы поддержать тебя сейчас. Может быть, Айрин пыталась рассказать тебе правду еще тогда, в тот самый момент? Давай встретимся, когда ты в следующий раз будешь в городе или в Хэмптонсе».
Что я почувствовала? Острое, всепоглощающее одиночество. Небрежный тон Сюзи только усиливал мое ощущение неприкаянности в этом мире. Я была дочерью своей матери. Расстройство личности по нарциссическому типу. Пограничное состояние. За свою жизнь я прочитала десятки книг, от сложных психоаналитических работ до научно-популярных книг по самопомощи, пытаясь осмыслить, каково это: быть дочерью своей матери. Во все времена мне помогало одно: я была папиной дочкой. Я была ею больше, чем маминой дочерью. Каким-то образом я себя убедила, что была единственной дочерью своего отца.
Мы с Майклом ехали ужинать через головокружительный, волшебный город, мимо нестройных рядов домов по крутым склонам и подъемам улиц. Я чувствовала себя оторванной от всего, что когда-либо знала о себе. Поднялся ветер, глаза наполнились слезами. Как я смогу жить дальше, зная, что одна моя часть — мамина, а другая принадлежит кому-то совсем чужому, незнакомцу?
На следующее утро, еще не открыв глаза, я услышала, как в дальней части комнаты стучит по клавишам ноутбука Майкл. Из-за сёдзи проникал утренний свет, сквозь пульсирующие веки казавшийся красным. Я горевала, но скорбь не была такой острой, удушающей, как бывает после недавней смерти близкого человека. Это было целое поле горя, даже океан. И был он бескрайним.
