Мне кажется, что мы не будем удовлетворены, увидев, что личностные изменения происходят вне социального контекста. Если это и может быть так для единиц, то для всех — вряд ли. А если учесть рост скорости социальных изменений, то говорить о независимости от них хоть кого-то вообще будет нельзя. Примером чему могут служить радикальные социальные перемены в когда-то традиционном Китае.
Если психоанализ чего-то достиг, изучая личность в стабильном социальном контексте, то теперь ему нужно иметь дело с личностью и социальным контекстом в их взаимодействии, при изменении того и другого.
Взаимодействие
Первая мировая война и послевоенная разруха требовали внешних изменений к лучшему, занятия психоанализом укрепляли меня в мысли, что только он может обеспечить хорошую жизнь индивиду, а вместе с тем и обществу, лагерная жизнь показала как сильно может влиять среда на человека, но все же она не способна изменить некоторые аспекты личности.
Этот опыт затем кристаллизовался в эмиграции, снова поставив передо мной вопрос — до каких пределов условия жизни и приспосабливание к ним могут изменить личность и какие аспекты личности остаются относительно незатронутыми радикальным изменением среды. Я здесь говорю не о манипулировании человеком при помощи среды, а скорее о степени свободы, которая остается человеку для манипулирования новой средой исходя из своих нужд, а также об уровне традиционности, сохраняющей человека.
Наблюдая за жизнью собратьев по эмиграции, я понял, что и здесь существует широкий спектр типов поведения. Одна крайность проявлялась в том, что индивид строго держался уже ненужных ценностей и отношений — только потому, что они запечатлелись в его сознании из прошлой жизни. Другой крайностью было тотальное приспосабливание к новой ситуации с усваиванием чего-бы, то ни было. Только в редких случаях я видел тонкое взаимодействие между личностью и окружением, и как следствие — высокий уровень интеграции.
Если до этого я испытывал деструктивное влияние среды на мою жизнь, то в США мне посчастливилось испытать и оздоравливающее воздействие новой и более свободной среды. Окружение может не только уничтожать, но и исцелять, особенно, если к его влиянию добавляется воздействие психотерапии.
И я попытался использовать такое благотворное взаимодействие на практике. И оно не должно быть механическим соединением. Работая над микрокосмосом Ортогенической школы, я понял, что в некоторых отношениях он препятствует успеху психоаналитического лечения. И как ни тяжело было это признать, еще труднее было принять то, что сам психоанализ может иметь негативное воздействие и даже на среду, созданную частично по его образу. В итоге я осознал насколько тонок баланс между средой, личностью и психотерапией.
С тех пор я стал заниматься этой проблемой — до какого момента может среда влиять и формировать человека, его жизнь и личность, и как воспитать человека, чтобы он мог выстоять в любой среде, и если нужно изменить саму среду к лучшему.
В частности же я занимался изучением того, как освободить методы психоанализа от параллактических извращений фактов, идущих прямо или косвенно из самой ситуации анализа или преувеличении бессознательного в ней. Если добиться этого, то психно-аналитические находки можно было бы применять к реальной жизни, а не только при изучении подсознания в кабинете психоаналитика. Можно было бы планировать улучшение среды с последующим ее эволюционированием. Размышления, ведущие к изменениям, сопровождались бы дальнейшим разбором наших мыслей, планов и действий.
Таким образом, в процессе изучения и тестирования этого метода мы ответили бы на практический вопрос: что необходимо изменить в среде, чтобы воспитать детей так, чтобы у них было максимально больше шансов вести хорошую жизнь, и как их воспитать так, чтобы они жили достойно, несмотря на какую бы то ни было окружающую их среду.
После того, как в нашей школе мы реабилитировали безнадежных детей, после того как бывшие узники лагерей восстанавливались даже спустя десяток лет, мне кажется поставленные задачи, как бы ни были они трудны, все же выполнимы.
Глава 2
Воображаемый тупик
Только гению великого художника подвластно описание тонкого взаимодействия человека и его окружающей среды, которое есть сущность, как жизни, так и искусства. Поскольку я таковым не являюсь, я могу говорить о чем-либо в отдельности. Поэтому в этой главе я рассмотрю именно окружение — что оно формирует (или мы боимся, что оно формирует) в современном человеке. А в следующей главе я буду говорить о самом человеке.
Мнение, что мы живем в век неврозов, приводит многих людей к ощущению несчастья. Чувствуя дискомфорт нашей цивилизации, у многих растет недовольство. При этом забывается, что у каждого времени и у каждого общества есть свои типичные конфликты, свои формы дискомфорта, а значит и свои типы невроза. Сталкиваясь с современными проблемами, мы выделяем те их черты, которые вселяют в нас тревогу и порождают психические заболевания. Но в эпоху охотничьего общества, охотник думал не столько о добыче, сколько о том, чтобы самому не стать добычей. Земледелец беспокоился по поводу песчаных бурь, засухи и наводнений.
Иногда, кажется, что по мере развития общества, исчезают прежние неудобства, но не прежние тревоги. В то же время новые открытия приносят новые тревоги, все более абстрагирующиеся. Если охотник остерегался врагов или диких животных, земледелец добавил к этому еще и страх капризов стихии. А современный человек вдобавок тревожится по поводу абстрактных и символических вещей, таких, как нормы поведения или мораль. Современная мать помимо страха за жизнь свою и ребенка еще и боится не состояться как мать. Короче, какие бы формы не принимала наша деятельность, ей всегда сопутствуют глубинные страхи. В эпоху машин человек страшится быть лишенным человечности своими собственными руками. Тому свидетель социальный страх различных зол массового общества и психологическая тревога по поводу утраты самоидентичности.
Столетие назад поэт Гейне, посетив Англию, выразил свою тревогу в отношении индустриальной эпохи: «Совершенство повсюду здесь применяемых машин отменяет столько человеческих функций и приводит меня в отчаяние. Эта искусственная жизнь на колесах, стойках, цилиндрах с тысячами чуть ли не страстно двигающихся мелких крючков, стержней и зубцов наполняет меня ужасом. Их определенность, точность и четкость, чисто английская умеренность утомляли меня. Английские машины настолько походили на человека, что казалось, человек стал походить на машину. Да, дерево, железо, медь, казалось, узурпировали человеческий разум, став почти сумасшедшими от избытка разумности, в то время как умалишенный человек наподобие опустошенного призрака автоматически исполняет свои рутинные обязанности».
