Как же быстро забыли мы такие простые вещи, как утро без выстрелов, как мирное небо над головой!
Мы возвращались с войны и не верили в это. Во все глаза смотрели на русских людей и, как дети, радовались всему, связанному с Россией. Видели березы и смеялись от счастья. Для нас одно только слово «Россия» означало целый мир! Там на земле, где мы родились, ждал нашего возвращения дом. Дом, где в самую темную ночь не нужно будет сторожить дверей, в которые вот-вот постучат голод, болезни и смерть. Дом, в который никто не придет убивать.
Мы возвращались домой! Словно одичавшие, из далекого края, мы тыкали пальцами на светлые витрины вокзалов, многоэтажные здания, на заводы, на беззаботные толпы гражданских. Какие мирные глаза были у этих людей! Как легко они радовались и улыбались, глядя на нас! А еще они казались какими-то не по возрасту молодыми. На их лицах почти не было морщин.
В Астрахани, Волгограде, Уфе мы валом валили на вокзалы, хватали водку, тут же хлебали ее, нервировали военные патрули и пугали своим видом людей. Собирались в огромные компании, матерились, фотографировались, орали вперемешку блатные и фронтовые песни. Опаздывали к поезду и на ходу прыгали в свои вагоны.
За Уфой пить стало не на что. Кончились и тушенка и деньги. Мы катили домой немногословные и трезвые.
На вокзале Новосибирска я с увлечением объяснял товарищу, как здорово и удобно было бы выставить в подземном переходе взводный наш пулемет. Мы бежали в город по этому подземелью, а я все доказывал, какое здесь практичное место для истребления, спешившегося с эшелона врага. Идеальный дот с бетонными стенами и убойным сектором стрельбы.
Что с меня было взять? Я был ненормален. Это я понял, когда возвращался обратно к поезду. На месте, где должен был встать мой пулемет, торговала мороженым молодая девчонка. А рядом торчал наш сержант и рассказывал ей, на какой чудном месте она зарабатывает на хлеб. Как здорово было бы поставить здесь взводный наш АГС…
«Ты ж — ненормальный! — говорил я себе. — Куда ты со своим пулеметом? Тебя просто сметут! Как же ты не вспомнил про АГС?..»
…Отгремев пыльными своими вагонами, отшумев на пол России горькими своими песнями, поворачивал на Алтай дембельский наш эшелон.
Это был тот самый поезд, что когда-то увозил нас на Кавказ. И он все-таки вернулся за нами. Но как он изменился за это время! Этот поезд был полон войны. Она села с нами и не собиралась никуда выходить. За окном стучали колеса, а мы всё еще оставались там, на наших заставах, на блокпостах, среди ущелий и перевалов. Мы не говорили ни о чем другом, кроме войны, не вспоминали ничего, кроме своего жестокого прошлого. В этом поезде мы впервые узнали, как может болеть душа. У кого-то это случилось раньше, у кого-то позже. Пропадал аппетит, приходила полная апатия ко всему, по ночам убегал сон. Казалось, что та жизнь, в которую мы возвращаемся, вдруг стала такой мелочной и ненужной, такой пустой и бессмысленной. Мы ждали радости, а к нам подступила тоска.
Мы напрасно пытались убежать на этом поезде от войны. Мы еще не знали, как изменился тот мир, который мы когда-то оставили.
Еще тогда в январе, еще до Кавказа, в нас уже тыкали пальцами: «Э, Чечня!» Капитан нашего штаба за глаза уже оскорблял нас. Когда один солдат записался добровольцем, а затем, смалодушничав, пришел вычеркивать свою фамилию; мол, я передумал, капитан потряс перед отступившим сократившимся списком: «Правильно. Пусть едут. Это же для дураков. Мир-то на ослах держится».
А они, на ком еще продолжал держаться этот мир, все шли к дверям штаба, все переживали, что не успеют помочь. Из тридцати человек моего призыва туда пришли двадцать пять! Пришли потому, что позвало сердце. Потому что это их товарищи возвращались с юга ногами вперед. И кто-то должен был заполнить тот строй, из которого вышли мертвые. Кто-то должен был отомстить за них. Да и хватило бы у нас совести отсидеться за спинами других?!
Но и из этих добровольцев брали не всех. Нас уходило лишь десять. А те, кто не смог, не успел, оказался лишним, считали, что их предали. Они до последнего не могли поверить, что оказались недостойны смерти, до последнего надеялись встать в наш строй. Они плакали, эти мальчишки, которых оставили без войны. И напрасно о чем-то умоляли комбата.
Они просто не знали, насколько счастливой оказалась их судьба.
Мы вернулись. Людям было не понять, что брошенные ими слова оскорблений, часто были гораздо грязнее плевка и тяжелее пули. Так женщина-кондуктор пыталась выгнать нас из автобуса: «Выходите! Здесь сейчас люди сядут!» Это произошло через минуту, как мы шагнули за ворота своей части, через минуту, как мы сполна отслужили свой срок. Странно, что еще минуту назад мы были так сильны, так уверены в себе… А теперь, сбитые с ног сказанным, мы, словно оправдываясь, уже неуверенно спрашивали друг у друга: «А мы, что, не люди?..» Но сколько было наглости и бесстыдства в толстой и неприглядной этой тетке! «Нет, не люди! После того, что вы делали, — не люди!» — гремела она на весь автобус. И нам нечем было ответить ей. Потому что это было в первый раз. Потому что мы не знали, что теперь так будет всегда.
Так что же такого мы делали, что перестали быть людьми? Что же такого страшного сотворили, что нет нам никаких оправданий? И как теперь жить дальше с этим клеймом?
Я перестал верить в высокие слова о долге, чести и патриотизме еще там. Я убедился, что на этой войне они исчерпали себя. Да, мы верили в победу, в справедливость войны, верили, что наши жертвы будут не напрасны, верил каждый солдат и офицер. Но так было лишь до весны. До тех пор, пока мы не поняли жуткой правды: не будет никакого конца войны! Она никогда не остановиться, бессрочная эта мясорубка! А мы всегда будем только дохнуть здесь, только разбрасывать попусту свои кости. Эта война идет с 94-го! И всё это время нас только обманывали, заманивали деньгами, твердили о долге, натравливали друг на друга.
Но мы слишком поздно увидели это. Тогда, когда уже сами стали детьми войны, ее продолжением, ее жертвой. Когда она так переменила, так изуродовала наши души…
…На вокзалах бесконечных городов мы молча прощались друг с другом, не обещая писем, не ожидания встреч. Мы знали, что прощаемся уже навсегда.
Сейчас всё осталось позади: вокзалы и поезда, скупые на слезы расставания, прожитые вчера беды, испытанные ими товарищи. Все ушло и провалилось в прошлое. Но что-то осталось, что-то давило на сердце, мешало собраться с мыслями, привыкнуть к новой жизни.
Я давно вернулся оттуда, а ночь продолжала поднимать меня по тревоге. Я просыпался в своей постели оттого, что чувствовал их. Боевики приходили к дверям моей квартиры и до самого рассвета таились на лестничной площадке. Они всегда являлись в самый поздний час, надеясь застать меня спящим. А я напрасно шарил руками под кроватью, ища пулемет. Его не было там. Мама, которая не знала, что происходит здесь по ночам, куда-то убирала его за ненадобностью днем. А я из страха не зажигал свет. Но какая тишина стояла за дверью! Сколько же выдержки и терпения было в моих убийцах!
