Хорошо рассиделись. Саня обнажал редкие зубы, ерошил черную липкую челку — убеждал. Гипноз его темных искрящихся глаз действовал неотразимо. И было бы все прекрасно, если б не время. Леонид Павлович хватился часов, и санины чары как рукой сняло. Он опаздывал.
Именины — чьи именно, никто не знал, — отмечались в большом многоквартирном доме на другом конце города. Такси. Звонок в дверь. Открыла моложавая женщина. Сзади сияли круглые щеки Василия. «Проси у Ларисы прощения. На колени!» — командовал Василий, втаскивая опоздавшего. Леонид Павлович бухнулся на колени, представился. «Ну что вы, что вы, — щебетала хозяйка, раздевая Леонида Павловича. — Я буду звать вас Леня».
— Лучше Лёлик, — куражился Василий.
— Лёлик! Как здорово, хи-хи. У нас сегодня такой интим, такой интим. Вы можете варить мясо?
Леонид Павлович мог все, кроме одного — перевести дыхание. Но, как ни тужился, терпкий пивной дух уже расползался по коридору.
— Набрался, — дрогнул ноздрями Василий.
— От настоящих мужчин всегда так пахнет, — заступалась Лариса.
Вошли в комнату. В сумраке торшера стоял низкий столик, за ним — двое. В офицере Леонид Павлович узнал приятеля — кавалериста Володю. Женщину звали Лициния. Она была высокой и элегантной. Держалась просто, но что-то этакое угадывалось в ней, и Леонида Павловича коснулся сладкий плен кардонвильского обаяния. Однако держался с достоинством. Как сын великого шелапутинского народа он был не только лыком шит.
— В вашем имени, мадам, много света, — взыграл Леонид Павлович. Лициния рдела.
Пили водку. Накладывали друг другу салаты. За светской беседой Леонид Павлович учил Лицинию закусывать огурцом.
— Ты, главное, не дыши, — интим так интим, они перешли на ты. Хлобысь! и сразу огурчиком: хрум, хрум. Теперь ферштейн?
— Корошо, — кивала она, — хрум, хрум.
Леонид Павлович наливал очередную рюмку. Лициния красными ноготочками стискивала свой носик и, зажмурившись, долго цедила водку. «Пей до дна! Пей до дна!» — горланила компания. Лициния отрывала бокал и из ошалелых глаз прыскали во все стороны кругленькие слезки. Лициния верещала. Леонид Павлович вталкивал ей огурец. Урок повторялся.
Грянула музыка. В полутьме заскользили фигуры. На каком-то особенно душещипательном танго Леонид Павлович поцеловал Лицинию. Она ответила тягучим косметическим поцелуем. Руки его лежали на ее спине. Он обнимал ее все ниже и ниже, пока не дошел до места, где обхватить ее было уже невозможно, но и оторваться тоже нельзя. Широкие бедра мягко качались в его ладонях, и в темном углу, у окна. Лициния замерла и упруго прижалась к нему. Леонид Павлович отозвался нескромной лаской. Лициния ответила тем же. За столом кричали: «Шейк, сударики, шейк!» Магнитофон свирепствовал. Немыслимые ритмы подхватили Лицинию. Она уже извивалась и дергалась с Василием. Кавалерист бросал с руки на руку Ларису. Леонид Павлович сел за стол и вдруг отяжелел. Пол дыбился. Стены раскачивались, как шторы. Барабанная дробь влетала картечью в уши и рвала мозги. Кто-то потянул его за руку. Он встал, пошел. Долго шел. Видит — поляна. На березе сидит Лициния манит его. Он, конечно, обрадовался. Но вида не подал, шагает с достоинством. Лициния что-то кричала. «Ленья!» — донеслось до него. И такое тепло всколыхнуло кровь, такое счастье обдало Леонида Павловича — он побежал к Лицинии. Откуда ни возьмись — собачка. Р-р-гав-гав! Беленькие зубки ощерены, глазенки презлющие. Так и норовит за штанину. Он — к березе, она — наперерез. Он — пнёт, она — за ногу. «Объективная причина» — узнал Леонид Павлович собачку. Еще рывок. Но собачка вдруг выросла в страшного зверя, и все заслонила слюнявая пасть.
«Ленья!» Леонид Павлович очнулся. Длинные пальцы Лицинии, скользя по его щеке, легонько толкали его. Тихо играла музыка. Кардонвильские краски поблекли. Перед ним немо смеялось безоружное бабье лицо, и серые глаза на широкой кости удивительно напоминали пуговицы солдатских кальсон Леонид Павлович улыбнулся. «Идем, Ленья», — теребила Лициния. Подниматься не было ни силы, ни охоты. Из тьмы вынырнула чья-то рука и, больно ущипнув за ухо, прошипела: «Пошел вон, сука!» Леонид Павлович выскочил из-за стола. В высокой мелодии Василий уводил в круг Лицинию.
Домой возвращался трезвый и одинокий. Душила обида. Внезапные заморозки сковали ночные улицы. Мстительный оскал зимы распугал все живое. Лишь таинственный стон да хруст под ногами удаляющейся фигуры нарушал эту страшную, леденящую душу тишь.
4. ЛЮБОВЬ
На самом деле влюбился иль померещилось в отчаяньи, но сделал он ей предложение. Надо заметить, что Леонид Павлович к тому времени несколько опустился. Сильно запил. На службу являлся редко. Дыхнет пару раз перегаром — и был таков. Чуть только продерет глаза — а вставал он теперь поздно и неохотно — сразу мысль: «Что на сегодня?» И если ничего не было, тут же изобретал, что должно быть. Даже не так: как и с кем? Что должно быть — он знал: вино. Ну, женщины. Понятно, что на такое дело охотников невпроворот. И потому долго не думал Леонид Павлович. Ни о какой работе не могло быть и речи. К книжкам не прикасался. Разве что — к записным. Эти он, правда, читал и перечитывал. Особенно под вечер, когда ему было уже хорошо, а он хотел, чтоб было еще лучше. Она-то, страсть эта, его и подвела.
Выпивали они с Димой в агитпункте. Дима дежурил, а Леонид Павлович вроде как сочувствующий избиратель. Хорошо выпили. Вся стена в этикетках. Один бегает бутылки мочит. Другой — приклеивает. И наоборот: один приклеивает, другой — мочит. Не сидеть же в агитпункте сложа руки. Так и трудились бы они в рамках предвыборной кампании, да вышла заминка: кончился портвейн. Бросили монету — кому идти, стали скрести по карманам. И тут показалось Леониду Павловичу, что в комнате — третий. Он живо осмотрелся, и взгляд остановился на телефоне. Телефон вел себя странно. Он страшно дулся и десять цифр в упор расстреливали Леонида Павловича.
— Дима, а нас кто-то ищет, — показал он на телефон.
— Уж не Валька-ли?
Леонид Павлович ткнул пальцем в семь телефонных глазниц и пошел в магазин. Вернулся с тряпичной дамской авоськой. Впереди прыгала Валька. Как дружно-весело заспорилась работа с Валькой! Теперь двое отмачивали этикетки, а один едва поспевал — наклеивал. Валька не наклеивала, только отмачивала. Друзья по очереди помогали ей. Один помочит, помочит, — приходит и руки трет: «Валя — крем-брюле».
— Неужели? — искренне удивляется другой.
— Поди проверь.
Тот идет. Через полчаса заявляет:
— Нет, Валя — пломбирчик.
— Не может быть! — изумляется другой и бежит отмачивать этикетки.
