Об этом же пишет и астрийский посланник в Москве Августин Мейерберг: «Хитрый наставник Морозов, державший по своему произволу скипетр, чрезвычайно еще тяжелый для руки юноши, по обыкновенной предосторожности любимцев отправил всех бояр, особенно сильных во дворце расположением покойного царя, в почетную ссылку на выгодные воеводства, в самые значительные области, и посадил на их место в придворные должности таких людей, которые несомненно были на стороне того, по чьей милости попали во дворец»[47].
Несмотря на свою несамостоятельность и ту легкость, с какой он подпадал под чужое влияние — сначала Морозова, потом Никона, Артамона Матвеева и других, — новый царь был весьма высокого мнения о своей власти и о своем царском достоинстве. «Бог благословил, — говорил он, — и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке, и на западе, и на юге, и на севере в правду». И действительно, никогда прежде царское самодержавие не доходило до столь абсолютного своего выражения, как во времена царствования Алексея Михайловича. Если отец его, Михаил Феодорович, был избран на русский престол Боярской думой и Земским собором из выборных представителей всей земли и во время царствования своего нередко собирал земскую думу во всех затруднительных случаях внутренних междоусобий и внешних войн, то при Алексее Михайловиче земская дума собирается всё реже и реже, пока, наконец, Земские соборы вообще не перестали созывать. Мнение бояр при совещаниях с царем всё меньше принимается в расчет. Многие дела царь решает по своей воле, единолично, или по совету с одним или двумя лицами из «ближнего круга».
«Московские знатные бояре делались временщиками при дворе царя. «Царь молодой, — говорили тогда некоторые земские люди, — смотрел все изо рта бояр Морозова и Милославского». Таким образом, земское устроенье к покою людем, обещанное царем Михаилом Феодоровичем на соборе 1619 года, не ладилось, или ладилось большею частью не в духе земства. Произошло даже разделение между государевым, царственным и народным, земским делом, — разделение официальное, высказанное самим царем Алексеем Михайловичем»[48].
Особенно трепетно относился Алексей Михайлович к внешним знакам своего царского величия. Царь имел длинный и громкий титул, в котором перечислялись все подвластные ему земли. По придворным правилам требовалось, чтобы этот титул произносился во всей точности — малейшая ошибка, перестановка двух слов в титуле могла повлечь за собой страшную опалу.
Царский двор отличался при Алексее Михайловиче пышностью и блеском, вызывавшими изумление у иностранцев. Особой торжественностью обставлялись приемы иностранных послов, а также выходы и выезды царя к народу. Вот как описывают очевидцы эти выезды: в зимнее время царь выезжал в «широких санях», двое бояр стояли по обе стороны царя, двое стояли на запятках. Вокруг саней ехал отряд стрельцов. Впереди мели путь и разгоняли народ. Встречающиеся москвичи, шли ли они пешком, или ехали верхом, должны были падать перед царем ниц. Всё это лишний раз подчеркивало ту пропасть, которая лежала между царем, превращавшимся посредством церемониала в «земного бога», и простыми смертными.
Существует еще один миф, всячески поддерживаемый историками, — об особой набожности и благочестии царя Алексея Михайловича, о его невмешательстве в церковные дела и благоговейном отношении к церковной службе. Однако, по словам того же В. О. Ключевского, на поверку оказывается, что «ни мысль о достоинстве сана, ни усилия быть набожным и порядочным ни на вершок не поднимали царя выше грубейшего из его подданных. Религиозно-нравственное чувство разбивалось о неблаговоспитанный темперамент, и даже добрые движения души получали непристойное выражение»[49].
В этом смысле характерно свидетельство архидиакона Павла Алеппского о поведении царя Алексея во время всенощного бдения, которое проходило в Саввино-Сторожевском монастыре в присутствии патриарха Антиохийского Макария. «Кончили службу, — пишет Павел, — и чтец начал первое чтение из жития святого, сказав по обычном начале: «Благослови, отче», как обыкновенно говорят настоятелю. В это время царь сидел в кресле, а наш учитель на другом. Вдруг царь вскакивает на ноги и с бранью говорит чтецу: «Что ты говоришь, мужик, блядин сын, «благослови, отче»?» Тут патриарх. Скажи: «благослови, владыко!» Чтец затрепетал и, пав в ноги царю, сказал: «Государь мой, прости меня!» Царь отвечал: «Бог простит тебя». Тогда чтец встал и повторил те же слова, а наш учитель произнес: «Молитвами святых отец»… Когда началось чтение, царь велел всем присутствующим сесть. От начала до конца службы он учил монахов обрядам и говорил, обходя их: «Читайте то-то, пойте такой-то канон, такой-то ирмос, такой-то тропарь таким-то гласом». Если они ошибались, он поправлял их с бранью, не желая, чтобы они ошибались в присутствии нашего владыки патриарха. Словом, он был как бы типикарием, то есть учителем типикона (уставщиком), обходя и уча монахов. Он зажигал и тушил свечи и снимал с них нагар… С начала службы до конца царь не переставал вести с патриархом беседу и разговаривать»[50].
В другой раз, уже в пору своих натянутых отношений с Никоном, царь, возмущенный высокомерием патриарха, поссорился с ним из-за церковного обряда прямо в церкви в Великую пятницу и выбранил его обычной тогда бранью, обозвав «мужиком, блядиным сыном».
В 1660 году Алексей Михайлович писал своему двоюродному брату и ясельничему А. И. Матюшкину: «…Извещаю тебе, што тем утешаюся, што столников безпрестани купаю ежеутр в пруде; Иордань хороша сделана, человека по четыре и по пяти и по двенатцати человек, за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю; да после купанья жалую, зову их ежеден, у меня купалщики те ядят вдоволь, а иные говорят: мы де нороком не поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят; многие нороком не поспевают»[51].
О самодурстве Алексея Михайловича свидетельствуют и другие факты. «Страдая тучностью, царь позвал немецкого «дохтура» открыть себе кровь. Почувствовав облегчение, он по привычке делиться всяким удовольствием с другими предложил и своим вельможам сделать ту же операцию. Не согласился на это один боярин Стрешнев, родственник царя по матери, ссылаясь на свою старость. Царь вспылил и прибил старика, приговаривая: «Твоя кровь дороже что ли моей? или ты считаешь себя лучше всех? «»[52]. Когда князь Хованский был разбит в Литве и потерял почти всю свою двадцатитысячную армию, царь спрашивал в Думе бояр, что делать. Боярин И. Д. Милославский, тесть царя, не бывавший в походах, неожиданно заявил, что если государь пожалует его, даст ему начальство над войском, то он скоро приведет пленником самого короля польского. «Как ты смеешь, — закричал на него царь, — ты, страдник, худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном! когда ты ходил с полками, какие победы показал над неприятелем?» Говоря это, царь вскочил, дал старику пощечину, надрал ему бороду и, пинками вытолкнув его из палаты, с силой захлопнул за ним двери.
