Вышла Люба на волю 20 января 1892 года, крещенские морозы еще не ослабели и весело напоминали об угрозах г-на Дурново. С ней происходило нечто необычное, какое-то буйное кипение духа. Такое же она испытывала в юности, в гимназические годы, после чтения запрещенных книг, после знакомства со ссыльными народовольцами. Мама назвала это состояние «вторым прозрением».
Молодое горение, смелость, решимость — всё это передает снимок, сделанный после освобождения в фотографии Бореля на Невском (о нем я уже говорила в первой главе). «Второе прозрение» отличалось от первого тем, что Л. Н. теперь знала, что надо делать: просвещать рабочих, учить их защищать свои права, убеждать, что за иную, лучшую жизнь надо бороться.
Зимой 92-го — прилив сил и энергии. Мама добивается восстановления на курсах, быстро восполняет пропущенное, напрашивается на лишнее дежурство рядом с акушеркой, принимающей роды.
На курсах в тот год мама познакомилась с Варенькой Кожевниковой. Дружба с Варварой Федоровной сохранилась на многие годы. Девушки были едины во взглядах на жизнь, но расходились в политических убеждениях: Варя тяготела к народовольцам, Люба все более сближалась с марксистами. Варенька — так называла ее не только мама, но и все мы, рассматривающие ее снимки в мамином альбоме, — имела внешность более женственную, но была не так красива. Она, тоже сибирячка, приехала в Питер из Тюмени.
Девушки поселились вместе, сняв комнату у двух старушек — вдовы коллежского советника и ее сестры. Хозяйки большого старого дома жили тем, что сдавали комнаты студентам. Они немного колебались, решая, удобно ли селить девиц под одну крышу с молодыми людьми, но барышни очень им понравились, и дело решилось. Старый дом был наполнен ветхой мебелью, коридоры заставлены шкафами и сундуками, на которые натыкались в темноте. Старушки никому не мешали, отъединившись от молодежи на своей половине. Квартиранты экономили свои скудные средства и селились тесно — хозяйки сдали еще одну комнату трем курсисткам. Хозяйничали девицы в складчину, готовили, правда, редко — больше пробавлялись чаем и ситным с маслом или с колбасой. На чаек к самовару приходили гости с сушками и баранками. Это были соседи — студенты-медики, товарки Вари по Рождественским фельдшерским курсам. Все это была радикально настроенная молодежь, готовая лечить, просвещать, добиваться улучшения жизни народа. Но внимание одних было сосредоточено на крестьянстве, а другие считали, что движение в защиту народа должен возглавить рабочий класс, хотя многие сомневались, не рано ли говорить о «классе».
Шли горячие споры, длившиеся часами, вокруг вечного вопроса «что делать?». Любовь Николаевна всё более сближалась с молодыми социал-демократами, последователями учения Маркса. В «Воспоминаниях» она пишет: «Перед нами стоял очень важный вопрос о путях развития страны. Общее знакомство с теорией Маркса как будто приводило меня к окончательному выводу, что капитализм неизбежно должен сыграть и у нас свою историческую роль и нам остается только все свои силы направить на работу среди пролетариата… Но в спорах на эти темы мне не хватало „багажа“, чтобы подкрепить свои взгляды… Народовольческие силы в нашей компании были более крепкими. Книга Плеханова „Судьбы капитализма в России“ вызывала большие дебаты. Но в спорах сказывалась недостаточная подготовка к решению общих проблем, и каждый по мере своего разумения причислял себя к тому течению, которое было ему ближе психологически».
Пересказывая мамины «Воспоминания», я не способна воссоздать кипение, которое охватывало революционно настроенную молодежь 1890-х годов. В маминой рукописи живые, яркие эпизоды встречаются нечасто — я стараюсь приводить их возможно полнее. Из общей характеристики интересов и направленности молодежи тех времен можно понять, что «русский марксизм» состоял из примеривания и приспособления «европейского социализма» к русской действительности.
Читая мамины записки, я понимаю, что наши «школьные» представления о народовольцах были примитивны и однобоки. Их подносили нам в основном как террористов-героев, добровольно идущих на смерть в борьбе с самодержавием (не полагалось и сомневаться в нравственном праве на убийство «во имя идеи»). А вот молоденькие девочки, жадно изучающие медицину для того, чтобы работать в деревнях фельдшерицами и акушерками, готовые спасать от инфекций и сепсиса и заодно «сеять разумное, доброе, вечное», оставались в тени, хотя именно они были истинными героинями.
Верю, придет время, когда внимательный и объективно мыслящий историк разберется в корнях, путях и поворотах революционного движения в России. Не мне рассуждать на эти темы, но над мамиными страницами невольно возникают мысли о некотором сходстве России тех далеких лет и наших 90-х годов. Казалось бы, прошло сто лет, два разных государства, два строя — что может быть общего?
Оказывается, общее есть. Непродуманность и застопоренность реформ, обеднение «низов», самоуспокоенность обеспеченных «верхов», слабость власти, стихийный рост «дикого капитализма» и — неизменный на все времена — произвол чиновничества…
Неужели потерян напрасно целый век? Революции, перевороты, изменение строя, а страна и народ все так же не устроены, и люди не могут жить достойной, обеспеченной трудом и законом жизнью.
Нет, несколько шагов по пути цивилизации и просвещения Россия все же сделала. Сделала, преодолевая немалые препятствия — бедность, репрессии, идеологические тиски. Но из того малого, чего удалось достичь, менее всего получило крестьянство.
Российские крестьяне — вот над чьей судьбой можно заплакать! Одна крепостная неволя, господская, сменилась другой — колхозной. Что получили в 1861 году — клочок земли, с которого не прокормишь семью, то имеют и сейчас — приусадебный участок, единственное реальное обеспечение в этой жизни без денег. «Берите землю, работайте, богатейте», — предлагают сейчас крестьянам. Но они помнят (генетически), как получили землю после Октября 1917-го, как работали, поднимались и какая ждала их расплата: все нажитое отняли, одних завезли умирать в тайгу, других согнали прозябать в колхозы. Большевики разоряли, уничтожали крестьянство, не задумываясь над тем, что губят кормильцев страны, что засыпают песком забвения российские истоки и родники.
Конечно, за этот век что-то в деревне изменилось, затронула ее цивилизация: вместо печи «по-черному» сложилась печь с трубой, появился даже газ; вместо лучины в поставце, затем свечи и керосиновой лампы, — зажглась «лампочка Ильича». Пришло в деревню и просвещение: школы, радио и телевидение, появились медпункты. Какое поле деятельности для просветителя! Обидно только, что просвещению никак не пробиться к людям — сначала оно было утеснено агитацией и пропагандой, а потом его начала вытеснять шоу-поп-чепуха. Да и просветителей почти не осталось — их вытеснили дельцы от культуры.
