1888 год. Варшава. Крулевская 49. Второй этаж с фасада. На дверях белая табличка с именем, написанным черными готическими буквами: «Густав Горвиц — д-р философии». Шесть лет как нет Густава, а его вдова так и не сняла с дверей табличку — иллюзия присутствия в доме мужа и отца. В том же виде сохранился его кабинет: в нем библиотека, состоящая из философских трудов и немецкой поэзии. В углу красивые старинные часы в ясеневом футляре, а над диваном зеркало в золоченой раме в стиле бидермейер — свадебный подарок из Вены, от родителей Густава.
В кабинете отца дети ищут тишины и уединения. Жизнь дома сосредоточена в комнате, называвшейся игровой, она соединяла столовую — на языке земель Конгресса[14] — с гостиной. Игровая комната — проходная, она тянется вдоль всей квартиры, отсюда непрекращающееся в ней оживление. У каждого из девяти членов семьи множество своих собственных дел, к тому же масса друзей, которые приходят без предупреждения, торчат до общего ужина, ругаются, ссорятся, мирятся. Сегодня трудно себе представить бьющую через край с утра до вечера жизнь подобного сборища, но тогда никто не задумывался над отсутствием личного бытия и на это не сетовал. Если девочкам хотелось поделиться своими сердечными тайнами, они шли на кухонную лестницу, в сад или во двор. Но мать быстро загоняла их назад, в дом. Необходим контроль.
В игровой, где на стене висит написанный маслом портрет деда, венского раввина, а на полках в солидных обложках стоят тома с его комментариями к Талмуду, водрузили книжный шкаф с собраниями сочинений Мицкевича, Словацкого и Красиньского, изданных в Липецке Брокгаузом в серии «Библиотека польских классиков». Заслуги этого издателя перед польской культурой и национальным сознанием по достоинству до сих пор не оценены. Благодаря ему, в руки читателей попадали те произведения польских поэтов, которые в Королевстве были либо запрещены, либо если и появлялись, то урезанными цензурой. Провезенные контрабандой через границу в крошечном количестве эти экземпляры становились редким и желанным приобретением. Большую роль в истории ассимиляции семьи сыграло то, что этот бесценный дар тринадцатилетний Людвик Горвиц получил по случаю бар-мицвы[15] от дяди, который сам при этом по-польски почти не говорил. Моя будущая бабушка могла теперь, кроме любимых стихов современных поэтов — Конопницкой, Асныка, Сырокомли и Ленартовича, декламировать на любительских вечерах «Редут Ордона» Мицкевича или «Мое завещание» и «Гроб Агамемнона» Словацкого.
Здесь же, в игровой, стоял еще и неотъемлемый реквизит городской квартиры того времени — рояль. На нем в четыре руки играли дамы — друг с другом, а то и с претдентами в будущие женихи. Иногда танцам и домашним развлечениям подыгрывал сосед, Лютек Ганцвол. Аккомпанируя, он руководил танцующими: «Женщины — направо, мужчины — налево! Корзиночку! Chaîne! Changer des dames! En avant![16] Как невинны были обычаи тех лет! Когда однажды он попробовал поцеловать руку моей будущей пятнадцатилетней бабке, она с криком вырвала ее: „Пошел к черту!“»
Вечер. За большим круглым столом, накрытым красной плюшевой скатертью, при свете керосиновой лампы собирались все домочадцы. Младшие доделывают уроки. Семилетний Стась только пошел учиться. Девятилетняя Камилла посещает пансион Ядвиги Сикорской. Одиннадцатилетний Макс ходит в частную, с хорошей репутацией гимназию Войчеха Гурского на улице Гортензии. Но учителя не в состоянии с ним справиться. Он изнемогает от темперамента. Травма и увечье не остудили его. Он без конца впутывается в какие-то драки и скандалы. Ходить в школу он начал еще на костылях. Но приятели, получив пару раз по лбу, живо перестали дразнить его «костыль». Он взрывался от всего, что могло содержать любой намек на антисемитизм. Стоило учителю без всяких подтекстов утихомирить класс невинным: «Вы не в хедере», — он тот час же бросался на него с упреками в религиозной нетерпимости. Умный, начитанный, он, бывало, втягивал в интеллектуальные споры преподавателей и не раз одерживал верх. Может, именно перенесенные обиды и то, что он был калекой, заставляли его постоянно всем доказывать, что он не хуже, а даже лучше, умнее, сильнее других. Уже в раннем возрасте он стремился верховодить.
Спокойный, рассеянный, всегда немного как бы не в себе, тринадцатилетний Людвик — ученик Третьей филологической гимназии. Время от времени в дом приходит школьный инспектор, который проводит ревизию книжных полок и ящиков Лютека, ища тут запрещенную литературу. Всех это возмущало, но такова цена обучения в государственной гимназии. Зато гимназический аттестат зрелости давал возможность поступить в высшее учебное заведение.
Пятнадцатилетняя Жанетта, то есть моя будущая бабка, которую все больше называют Янина, зачитывается до румянца на щеках очередным отрывком из «Той третьей» — последней новеллы Сенкевича, публиковавшейся тогда в «Курьере цодзенном». Мать вырывает из ее рук газету. Эта вещь не предназначена молоденьким девушкам. А кроме прочего, ее ждет гора носков юных членов семейства. Но Янина, хоть и считалась в семье решительной и независимой, побаивается порывистой матери, и в ярости хватается за работу. Старшие сестры уже взрослые. Флоре двадцать, Розе девятнадцать, Гизелке восемнадцать, а Генриетте семнадцать. Все время они шепчутся друг с другом, делятся на ухо какими-то секретами, краснеют или взрываются смехом. И младшие сестры, согласно моде, помещенной в последнем номере женского журнала «Блющ», старательно переделывают свои старые платья по новой моде. Ведь в них им присутствовать на свадьбе Флоры. А Флора, слава тебе Господи, обручена. Первый тяжелый камень упал с души матери.
После ужина кто-то предлагает поиграть в лото или фанты. Становится весело. Но в определенное время, пусть даже еще совсем рано, иди и выполняй свой ежедневный долг. На третьем этаже ждет бабушка Клейнман, которая после смерти мужа не может заснуть одна в своей огромной восьмикомнатной квартире, и кому-нибудь из внучек приходится с ней ночевать. Чаще всего посылалась Янина. Та шла без особой охоты, несмотря на то, что бабушка, относившаяся ко всем внукам неплохо, была с ней особенно доброй. Подсовывала ей пирожные и сладости, а однажды даже заказала в известном магазине Влодковского на Чистой улице летнюю одежду: белое полотняное платье в серую полоску и синий плащ с такой же шляпкой. Первый новый гардероб моей будущей бабки. Раньше приходилось донашивать платья старших сестер. Именно поэтому, наверное, и цвет, и фасон одежды запомнились.
Мириам Клейнман была хоть и богатой особой, но очень скупой. Внуки ее недолюбливали. Собственная дочь не раз советовала ей: «Хочешь, чтоб они в тебе души не чаяли, преподнеси им что-нибудь, подарок какой-нибудь, знаешь же, как они нуждаются. Ребенок должен чувствовать, что на свете, кроме меня, есть еще кто-то, кому он не безразличен». Но ничего из этих уговоров не выходило, несмотря на то, что Мириам отлично понимала: тяжелое материальное положение осложняло внучкам возможность удачно выйти замуж По еврейской традиции, главный долг родителей — подыскать для дочери соответствующего мужа. Супружество считалось чрезвычайно важным делом, а потому меньше всего принимались во внимание чувства молодых. Речь ведь шла о будущем двух людей и об их потомстве. Подбором пар занимались пожилые: семья, друзья, профессиональный сват. Прежде чем принять решение, детально оговаривались достоинства и недостатки каждой из сторон, по-купечески обсуждались все «за» и «против». Молодых не очень-то и спрашивали. Неотрывной частью супружеского контракта было приданое. Чем оно меньше, тем меньше шансов сделать хорошую партию. У девушек Горвиц достоинств было уйма: воспитанные, образованные, из хорошей раввиновской семьи, что евреями очень ценилось. Однако на приличное приданое рассчитывать не приходилось.
