Аппиева дорога
Все мы голенькие,
Как новобранцы
На медкомиссии ангелов,
Мы – не горлинки —
Протуберанцы.
Аппиева дорога.
Шествие факелов.
А на кресте
Сотни мук, воплощенных в Христе, —
Может, Бог он, а может, философ.
А в кабачке придорожном,
В полуверсте,
Пьют солдаты вино,
Не задавая вопросов.
Детей народят мучители эти,
Но дети всегда за отцов не в ответе.
Кричат, как распятые, в пеленках своих.
Но в зыбком и чадном
Факельном свете
Пойдут новобранцы
Через столетья,
И в этом – мука, проклятие их.
«Плотники творили чудеса…»
Плотники творили чудеса,
Возводили и мосты, и храмы,
И текла сосновая слеза
На распил крестообразной рамы.
Чудеса творили кузнецы,
Кружева сплетали из металла,
И подкованные жеребцы
Мчались так, как птица не латала.
Им любой заказ в работе прост —
Был бы смысл да толика таланта —
И для казни сколотить помост,
И сработать цепь для арестанта.
Для чего перебирать слова?
Все равно не обнаружишь сути…
Плачет безутешная вдова,
Проклиная палача и судей.
Нет, он не убивал и не казнил —
Он честно, до усталости работал,
И смахивал ладонью капли пота,
Как будто бы пахал или косил.
Потом он шел домой, в семейный круг,
Чуть семеня и чуть сутуля спину,
Потом по голове он гладил сына,
И голова не падала из рук.
Он в меру пил, без люминала спал,
Не помня крови и не слыша плача,
Спокойных глаз ни от кого не пряча,
Листал юмористический журнал.
Не будет безработным он. Пока
Привычный приговор выносит кто-то,
И гулки площади, как эшафоты,
И шея ненадежна и тонка.
Сеньору Сервантесу некогда,
Исполнен смятения взгляд:
Героя, рожденного некогда,
Все чаще берут напрокат.
Он снова проходит инстанции,
Хотя заработал покой.
И пишет писатель квитанции
Дрожащей посмертно рукой,
А шарик все крутится, вертится,
И каждый приходит просить:
– Хочу одолжить ваши мельницы,
Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть!
Пожизненно в употреблении
Бессмертный герой Дон-Кихот,
Его размножают делением —
И все Дульцинеи не в счет.
Политики или наркотики
Мифических мельниц сильней.
И бродят в стихах Дон-Кихотики,
Как будто в театре теней.
Пока по инерции вертится
Вселенское веретено,
Как мамонты, вымерли мельницы,
А новых не строят давно.
И в ножнах ржавеют мечи мои,
И нет безрассудных атак…
Не выдержав гонки с машинами,
Ушел Россинант в зоопарк.
Для рыцарей есть резервации,
Где застят заборы зарю…
И все же сеньору Сервантесу
Я так же, как все, говорю:
– Хочу одолжить ваши мельницы,
Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть… —
Но это такая безделица,
Что даже неловко просить.
Нашла рецепт бессмертья в умной книге я —
Он для любого времени хорош…
Мой друг похож на Тиля Уленшпигеля,
Хрестоматийной внешностью похож.
Он долговяз, смешлив и нежно бережен
С любой из кратковременных подруг,
Он остроумен и всегда безденежен…
Ну, чем не Уленшпигель? Только вдруг
Прозренье принуждает нас к признанию,
Что сходство тратит понапрасну он,
И скоморошье вещее призвание
В бою не вынимает из ножон.
И что ему удобнее умеренность,
Привычны полусмелость-полустрах…
И вот друзья теряют в нем уверенность,
И ходят прихлебатели в друзьях.
Неужто это признак измельчения?
Почила в мире старая сова:
Полуулыбка и полумолчание
Сменили смех и дерзкие слова.
Горит костер двадцатого столетия
И правит инквизитор торжество.
Мой друг твердит, смеясь, что нет бессмертия.
А я упрямо верую в него!
Ван-Гога выставляли на Волхонке,
Бессмертье выставляли напоказ.
И публика московская в охотку
Не отводила от полотен глаз.
В благоговейной тишине музея,
Обычной жизни преступив порог,
Преображалась публика, глазея,
Как гениально бедствовал Ван-Гог;
В искусно созданном сиянье света.
Увековечен, понят, знаменит,
Как благодарно он с автопортрета
На запоздалых знатоков глядит.
Но мудры мы лишь тем, что мы потомки.
И смотрят с восхищеньем и тоской
На выставку Ван-Гога на Волхонке
Художник из подвальной мастерской.
Во вдохновенной потогонной гонке
На краткий миг приходит торжество;
Ван-Гога выставляют на Волхонке,
Как выставят когда-нибудь его.
Ты сыграл свою роль в этом старом спектакле —
Клоунаде с трагически-странным концом.
Благодарность и память мгновенно иссякли,
И остались седины, как нимб, над лицом.
Но для многих еще не окончена пьеса.
И покуда твои остывают следы,
Безымянный дублер в лихорадке прогресса
Добровольно взойдет на подмостки беды.
И неважно, что он все равно проиграет —
Он сыграет свою невеселую роль.
Может, к общему счастью пути пролагает
Только общая, даже короткая, боль.
И забудут его, как тебя забывают,
Но вовеки не будут подмостки пусты:
Ведь у вечных трагедий конца не бывает,
Потому что родятся такие, как ты.
Билетер отрывает контроль на билете,
Равноценно доступный и злу, и добру.
И в театр бытия допускаются дети,
Чтоб на сцене и в зале продолжить игру.
Сквозь вздох органа Домского собора
Послышался мне Даугавы стон —
Задули ветры с четырех сторон,
Колебля Землю – шаткую опору.
Шутя, открыла сумочку Пандора,
Закрытую с неведомых времен.
И тьма настала, душная, как сон,
Лишая зрения и кругозора.
Придет похмельем память о мечте,
Когда сотрутся в памяти все те,
Кто просто жил и умирал без грима.
История не зла и не страшна:
Осуществилась странная страна —
Живая тень искусственного Рима!
Как в муках родовых Вселенная орала,
Но для ушей людских был крик неразличим.
И солнце среди туч светило вполнакала
Между безумным сном и разумом моим.
Я, может быть, во сне Офелию играла,
Но пробужденье вмиг испепелило грим.
Офелия… Так много и так мало,
Но больше все-таки, чем мы понять хотим.
Неистовство души – в консервах киноленты.
Расчетлив скучный мозг, живущий на проценты…
У маленьких комет – большой и длинный хвост.
Шестого чувства нет. Есть только злая шутка.
Безумие – всегда лишь следствие рассудка,
Чтоб не оглохнуть вдруг от крика новых звезд.
