Местоимения
Не принимает мысль местоименья МЫ.
Что в нем – лишь Я и ТЫ или ОНИ для суммы.
Статист статистики за счет чужой сумы,
За счет безличности выходит в толстосумы.
Но в ярмарочный день сметливые умы
Не купят у меня подержанные думы.
Я жизнь беру свою у Времени взаймы,
И Вечность для меня, как ростовщик, угрюма.
Опять Бетховен глух, в лечебнице Ван-Гог
И Достоевский вновь романы пишет в долг, —
Не дожили они до нового стандарта.
Но Мона Лиза ждет в бессмертье полотна,
Когда к ней подойдет в иные времена
Не Homo Sapiens, а Homo Leonardo.
Я очень средний реставратор,
И все ж клиентам нет числа,
Как будто мистификатор
Иль зазывалу наняла.
Пока настороже локатор,
Найдутся для меня дела…
Я тихой жизни декоратор,
Рисую видимость тепла.
Ведь люди памятью пустою
Стремятся возродить устои,
Боясь грядущих перемен.
Среди картин, не слишком редких,
Скупают предков в пышных клетках
Своим прапрадедам взамен.
Любить и быть любимым —
Какой святой удел!
Но мы проходим мимо,
Уходим за предел.
Мы пишем, пишем, пишем
Отчеты и труды,
Не замечая свыше
Ниспосланной беды.
Мы точим, точим, точим
Какую-то деталь,
И о любви хлопочем,
Как будто режем сталь.
Мы пашем, пашем, пашем…
Потом, смывая пот,
Глядим – под крышей нашей
Влюбленность не живет.
Но разговоры эти
По-своему смешны:
Монтекки с Капулетти
Нам больше не нужны.
И все летит планета
В бездумный оптимизм…
Ромео и Джульетта —
Сплошной анахронизм.
«Не боги, конечно, горшки обжигали…»
Не боги, конечно, горшки обжигали,
С Олимпа пошло разделенье труда.
Но боги горшечников не обижали,
И сами усердно трудились тогда.
Воители, судьи, певцы, костоправы
В обмен на горшки отдавали умы.
Они не гнушались почета и славы,
Но разве гнушаемся почестей мы?
– Юпитер, ты сердишься, значит, не прав ты!
Ну, как громовержец такое терпел?
Его одаряли всей горечью правды
Горшечник, кожевенник и винодел.
И смертная женщина Бога рожала
В страданьях, в неведенье и торжестве.
И даже сомнению не подлежало,
Что Бог и ремесленник – в кровном родстве.
И ныне, и присно с пером или плугом
В счастливой усталости избранных дел,
Мы все одинаково служим друг другу,
И каждому свой достается удел.
Как режиссер, распределяет роли
Эпоха.
И когда-то Эхнатон
Настолько был правителем крамольным,
Насколько это может фараон.
Богоотступник и богоискатель,
Провидел он забвенье и позор
И повелел тогда, чтобы ваятель
Жену увековечил.
До сих пор
Царица Нефертити правит миром,
И, покоряясь диковинной судьбе,
Она дешевым стала сувениром,
Брелоком, медальоном, пресс-папье.
Чужого счастья крохотный осколок,
Чужой беды глазурный черепок —
Из праха извлекает археолог,
Как в скважину замочную, глядит.
Деяния описывая скупо,
Хранит всегда невозмутимый вид,
Но иногда мне кажется, что в лупу,
Как в скважину замочную, глядит.
Находкой уникальной увлеченный,
Толпе зевак и праздному суду
Раскапывает молодой ученый
За давностью забытую беду.
Постойте! Истины не говорите —
Она бывает бесполезно зла…
Но трудно скрыть:
У нашей Нефертити
Безвестная соперница была.
Любовь иль только прихоть Эхнатона?
Счастливица она или изгой?
Не фараон —
Супруга фараона
Решала участь женщины другой.
Запретна память,
Имя на гробнице
Соскоблено усердием раба.
Судья всевышний! Разве у истицы
Наладилась от этого судьба?!
В невинности научного журнала
Трагедия нашла последний акт.
Неразбериха древнего скандала
Преобразилась в беспристрастный факт.
И вглядываюсь я в изображенья,
Прислушиваюсь к голосу молвы
И нахожу приметы пораженья
В надменности бессмертной головы.
Говорят, что нашли Атлантиду —
Смертной вечности ветхий лоскут.
Как быка после пышной корриды,
По арене ее волокут.
Смыта кровь океаном и лавой,
Бандерильи ничтожно легки,
И тореро, увенчанный славой,
Протирает счастливо очки.
Завершают работу потомки,
Из гипотез открытия ткут,
И научных сокровищ потоки
Под музейные стекла текут.
Но пройдут катаклизмы оваций
И газетных статей суета.
Кратковременны сроки сенсаций —
В скучный факт превратится мечта.
Все легенды подвергнут очистке,
Отделив достоверности грамм,
И чудес инвентарные списки
Станут пунктом учебных программ.
Обратная связь в обратном сонете
За горизонтом, за чертой, за краем
Мы пристани привычные теряем,
Но обретаем новые моря.
Мы только в детстве в моряков играем,
Потом, забыв о море, умираем,
Бросая в бухты быта якоря.
И откровенья древнего царя
Сегодняшней наукой поверяем…
Молчи, Екклесиаст! Все это зря —
Ведь мы иную участь выбираем.
Успокоенье – участь бунтаря,
Прельстившегося обретенным раем.
Ведь все мы начинаем с букваря
И непременно Библией кончаем.
Четыре маски греческих трагедий
Сегодня четвертованы. И вот
Одна из них другую не найдет.
Вторая позабыла облик третьей.
Среди церквей, костелов и мечетей
Благочестиво мечется народ,
И простота язычества не в счет
В тупой замысловатости столетий.
Но думаю, что знал уже Софокл,
Как человек коварен и жесток,
Как он идет, в хитоне камень пряча.
Не дрогнула тогда его рука.
И он настиг меня через века:
Трех масок нет…
Осталась маска плача.
В какую ночь обычную зачат
Младенец, ставший необыкновенным?
Причуда хромосом, а не стандарт,
Ошибка гения в балансе генном.
Но почему-то люди говорят,
Что мало совершенства в совершенном.
Поэт, безумец или телепат —
Все шарлатаны в этом мире тленном.
И лишь потом, в посмертной суете,
Его оценят и поймут все те,
Которым он казался костью в горле.
Ну, что ж! Пусть он взойдет на пьедестал,
Чтоб мне его спросить: «Ты не устал?»
Чтоб руки снег со щек гранитных стерли.
«Всегда мне странно сочетанье…»
