После «Гнезда кукушки» я снимал только исторические фильмы. Я доволен тем, что живу совершенно свободно, и мне долгие годы казалось, что такая ориентация моих американских фильмов была делом чистого случая, что я просто наткнулся на четыре прекрасных произведения, которые — так уж вышло — оказались историческими.
Но в период подготовки к «Вальмону» — когда я изучал полотна Ватто, Фрагонара, Буше, Гюе и Шардена — я наконец был вынужден признать, что в Америке я нашел себе применение именно в фильмах на исторические темы. Я начинал свою карьеру как документалист, и меня всегда волновала достоверность ситуации. В Чехословакии я никогда не позволял исполнителям читать сценарии, и благодаря этому моя камера могла наблюдать за их непосредственными реакциями на драматические ситуации. Только в спонтанном поведении проявляется такая ранимость, нерешительность, проблески чувства, восторг от открытий. Кроме того, я отличаюсь крайне конкретным и земным воображением, и мне необходимо, чтобы действие моих фильмов происходило в правдоподобном, естественном мире. Такова данность, таковы особенности моего вкуса, артистической сущности, чего-то, спрятанного глубоко внутри меня, за пределами объяснимого. И именно мое стремление к достоверности привело к тому, что я стал снимать исторические фильмы в Америке, где я не мог подняться до такого уровня, который нужен для достоверного показа современной жизни.
Снимая «Вальмона» в Париже, я обнаружил, что с этим городом у меня связано много воспоминаний. Самые яркие из них относились к событиям пяти- или шестилетней давности, событиям настолько трагическим, что они никогда не изгладятся из моей памяти.
В начале восьмидесятых годов я оказался в Париже во время открытого чемпионата Франции по теннису и посмотрел много матчей. Как-то в пятницу вечером мне позвонил Поль Рассам и спросил, не смогу ли я взять с собой на соревнования сына Роми Шнайдер. Роми где-то снималась, у гувернантки мальчика в субботу был выходной, а Поль, который собирался взять его к себе, был занят. Я, конечно, согласился.
С Давидом, смышленым и дружелюбным десятилетним мальчуганом, мы провели прекрасный день на кортах. Мы играли в бессмысленные словесные игры, заходили в раздевалки, где я познакомил его с Мартиной Навратиловой и другими спортсменами; в общем, все было замечательно. Мы не особенно наблюдали за игрой. Я думал о собственных мальчишках и жалел, что никогда не смогу так же проводить время с ними.
На следующее утро мне надо было уезжать из Парижа; Давид отправлялся на воскресенье к бабушке. Когда утром он пришел к ее дому и позвонил, никто не открыл ему дверь, и он решил проникнуть в дом через окно. Он залез на узорную железную ограду, встал и вдруг нога у него соскользнула. Он упал и напоролся на острый железный прут. Какие-то потрясенные прохожие быстро сняли его с изгороди и усадили на тротуаре. Они от всей души хотели помочь Давиду, но оказалось, что они убили его. Железный прут воткнулся в тело, не задев ни одного жизненно важного органа. Сидя на тротуаре в ожидании «скорой помощи», Давид истек кровью. Если бы прут оставался в ране, такого обильного кровотечения могло не быть, и Давид и Роми были бы живы и сегодня.
В последний вечер своей жизни Давид был переполнен впечатлениями от нашего посещения теннисного турнира. Наверное, он много говорил обо мне, и последние воспоминания Роми о ее мальчике неразрывно переплетались с моим именем. Во всяком случае, именно это сказал мне Поль Рассам, сообщив, что Роми страшно подавлена и хочет меня видеть. Давид был ее единственным сыном, и она очень тяжело переживала эту трагедию.
В следующий раз я оказался в Париже проездом. Я прилетел поздно вечером и должен был улетать на следующее утро. У меня никак не получалось зайти к Роми, и я решил, что увижусь с ней на обратном пути.
Я вошел в мой номер в отеле «Ланкастер» в одиннадцать часов вечера. Я еще не дал чаевых коридорному, как вдруг зазвонил телефон. Это был Поль.
— Милош, Роми знает, что ты в городе. Ты можешь с ней увидеться? — спросил он.
— Да, конечно.
— Я сейчас приеду и подожду ее вместе с тобой.
Мы прождали до часу ночи. Когда Роми пришла, она выглядела совершенно потрясающе. Наверное, она вызвала парикмахера, чтобы он в полночь сделал ей прическу. Кроме того, было видно, что она выпила.
— Пожалуйста, Милош, расскажи мне все о Давиде, — попросила она.
Я рассказал ей все о том, что мы с Давидом делали в ту чудесную субботу, которая оказалась последним днем его короткой жизни. Роми цеплялась за каждое слово, как будто я мог помочь ей вернуть мальчика. Было невыносимо больно видеть, как она страдала. Прошел год после смерти Давида, но она все еще не могла примириться с этой потерей.
Каким-то образом я стал для Роми медиумом, ее связью с умершим сыном, но я мог передать ей только воспоминания о четырех или пяти часах того солнечного дня. Мы говорили и говорили, это был мучительный разговор, он то прерывался, то начинался опять, он сопровождался бесконечным питьем, слезами, попытками утешения, видениями, отчаянием.
— Ты должна немного поспать, Роми, — мягко предложил я в четыре утра.
— Нет! Я не хочу спать, я никогда не хочу спать.
Роми снились кошмары, в которых она снова и снова теряла своего мальчика. Мы проговорили до рассвета. Потом я улетел.
Когда спустя несколько дней я вернулся, Роми была мертва. Она пила, чтобы забыть обо всем, принимала снотворное, чтобы прогнать сны, и ее сердце не выдержало.
Поль отвез меня к ней в дом. Там был ее друг Лоран Петен, а также Ален Делон, Мишель Пикколи, Клод Берри и многие другие люди, близко знавшие Роми. По французскому обычаю, ее тело все еще лежало на кровати, и друзья заходили в спальню, чтобы сказать ей свое последнее «прости». Все говорили, что она и в смерти осталась одной из красивейших женщин мира, но я не смог заставить себя посмотреть на нее.
Премьера «Вальмона» состоялась 17 ноября 1989 года, и фильм с треском провалился, что по идее должно было надолго уложить меня в постель. Но в тот же самый день на другом конце планеты произошло событие, от которого все мои огорчения как рукой сняло. Студенческая демонстрация в Праге вызвала панику коммунистического правительства, и оно бросило своих боевиков на несколько тысяч молодых людей. Студентов страшно избили, но с этого события началась «бархатная революция», которую возглавил мой старый школьный товарищ из Подебрад.
Спустя две недели коммунистическое правление в Чехословакии стало историей. И я в Нью-Йорке, вместо того чтобы сокрушаться над рецензиями на «Вальмона» и изучать безрадостную статистику в «Вэрайети», читал во всех газетах потрясающие сообщения из Праги и переключал телевизор с одного канала на другой, чтобы поймать еще хоть какую-то информацию. Мой телефон разрывался на части, мне сообщали все новые и новые слухи о перевороте, контрперевороте, вторжении и убийствах. У чехов и словаков самой распространенной реакцией на скоропостижный конец коммунизма было ощущение, что все это происходит во сне. Такое же тревожное чувство было и у меня, но надо добавить, что «бархатная революция» совершенно изменила перспективу моей собственной жизни. Ошеломляющий провал «Вальмона», причиной которого стало мое стремление воскресить старые воспоминания о книге, непризнание — внезапно все это показалось мне пустяками, не стоящими внимания.
