— Полоцк брал великий государь Иван Васильевич, и мы взяли! — воскликнул государь и тотчас наградил сеунщика новым серебряным рублем, а боярину Василию Ивановичу Шереметеву велел передать золотой в десять червонцев — португал.
Бояре и бывшие в свите в очередь пошли поздравлять государя с городом. Среди поздравлявших был дворянин Ордин-Нащокин, который сказал государю:
— На Полоцк ходил за княжной Рогнедой святой князь Владимир. С древним тебя городом, великий государь. Этот город со времен Рюрика известен. Разъединенное соединяется в единое целое. Все это — твоя наследственная вотчина, великий светлый наш государь!
Алексей Михайлович, улыбаясь, посмотрел в глаза дворянину:
— Помню тебя. По псковским делам помню. Хорошо служил. И ныне жду доброй службы.
5
Грохот, сорвавшийся со стены, приподнял, кажется, сам небесный свод, и теперь все войско осаждавших зачарованно смотрело, как прыгает по земле, играючи, каменное, величиною с колесо, не курочкой снесенное яичко.
Савва, мастеривший с плотничьей артелью «город» — башню для приступа, только что приладил очередное бревно. Сверху ему хорошо было видно: ядро, посланное со стен Смоленска, впустую врагом потрачено. Никого не задело.
Теряя скорость, оно перекатилось, шипя, через дождевую лужу, и тут наперерез ему выскочил бычок. Передние ножки в землю упер, задними взлягивает, лбишко белый, комолый.
Царево войско аж обмерло.
Господи! Крикнуть бы кому! Замерли все истуканами. И ядро накатилось на упрямого игруна, перекатилось и скоро стало, обессилев. А на земле, на траве зеленой, лежал не бычок — отпечаток бычка.
Все, кто видел это, перекрестились.
Сошел Савва со своей башни, поглядел на нее — этакую грозу, и показалась она ему соломенной.
— «Острая Панна» пальнула, — сказал пятидесятник. — Наша пищаль, русская. В ней — жуткое дело — сто восемьдесят пять пудов.
— Откуда тебе знать? — спросили.
— Это вы, трава нещипаная, впервые под Смоленском, а я бывал тут. Тому, братцы, вот уж двадцать лет. Восемь месяцев стояли.
— И чего?
— Чего? Короля дождались, он и показал нам, где раки зимуют.
— А нынче как?
— А нынче надо рот меньше разевать! Построили башню — хорошо, другую скорее ставь, чтоб с приступом не мешкать.
6
2 июля от князей Алексея Никитича Трубецкого, Григория Семеныча Куракина и Юрия Алексеевича Долгорукова, чей полк уходил из Москвы первым, пригнал сеунщик с известием о взятии Рославля.
На радостях Большой наряд грохнул из всех стволов по крепостным башням Смоленска, и тот огненный бой, сотворенный человеком, грозою превзошел самую неистовую грозу Ильи-пророка. Гордая крепость, правду сказать, от шума не рассыпалась. И не смолчала. Савва глядел на страсть во все глаза, ибо такого зрелища в жизни не бывает, то зрелище смерти. Камень на стенах и тот горел.
— Двадцать! — сказал радостно пятидесятник.
— Чего?! — удивился Савва.
— Двадцать пушек на башне.
Смутился Савва. Пока он ужасался, истинные воины не гром слушали, а вспышки считали. Насчитали таких вспышек всего более ста семидесяти. В пушках Смоленск недостатка не знал.
Чтоб не смущать души своей раздумьями, жил Савва не сам по себе, а как муравей — живая частица живого муравейника.
Говорили «тащи» — тащил, говорили «беги» — бежал, «стой» — стоял…
Теперешняя его жизнь была для него не жизнью, а словно бы присловьем в сказке. Сказка шла-шла да и запнулась, а язык бахаря не умолк, молол не хуже мельницы, но куда-то в сторону, на что-то все намекая, чего-то все загадывая.
Савва не думал о Енафе. Не позволял себе такого. Коли снилась, глаза открывал тотчас… И все потому, что не хотел признать войну за жизнь. Пуще смерти самой боялся, что вдруг ему чего пожелается. И уже скоро выпал Савве день зело искусительный.
4 июля царскому войску на помощь, а скорее ради государской чести пришли казаки нежинского полковника Василия Золоторенко, шурина Хмельницкого, родного брата Ивана Никифоровича, наказного гетмана Войска Запорожского.
То ли глядя на сытых казачьих коней, то ли уж совпало так, послал Артамон Сергеевич Матвеев целую полусотню, в которой служил Савва, косить для полковых лошадей сено.
Пятидесятник увидал овсы и, недолго думая, приказал скосить их.
— Да как же так? — возроптали драгуны. — Не помнишь, что ли, присказки: на благоверного князя Андрея батюшка-овес до половины урос. Подождать бы! Да и хозяин, смотришь, сыщется!
— Косить! — приказал пятидесятник. — Всякий здешний хозяин — царю враг.
Взял Савва в руки косу, и вспомнилось, как осоку на болоте косил… Аж головой замотал, чтоб виденье от себя отогнать. Ан нет! Стоит перед глазами болото, а посреди топей, ни на дюйм ногами не увязнув, — Енафа с младенцем на руках.
Поле быстро смахнули.
Когда везли возы в лагерь, встретился им царь на коне со свитой. Лошадей честь по чести тотчас остановили, шапки скинули. А царь увидал, что овес зеленый везут, узду натянул и стал, как на грех, против Саввы.
— Зачем добро погубили?
Смотрит Савва царю в светлое его лицо, а сам думает: «Помнишь ли, государюшко, нашу встречу? Я твой ефимок до сих пор на кресте ношу».
А царю до Саввы дела нет, брови насупил.
— Обижать жителей, отвоеванных у короля городов ли, деревенек мною строго-настрого заказано! Разве они виноваты, что под королем томились? Отвечай, недобрый человек, почему ослушался царского повеления?
Ну что на это царю скажешь? Не виноват! Указа твоего слыхом не слыхивал, косил овес не охотою — неволей…
«Неужто высечет?» — подумал Савва, и слезы сами собой выступили на глазах.
— Вижу — стыдно тебе! — сказал государь. — Что же раньше-то слезу не сронил? Небось сам крестьянин, а другого крестьянина не пожалел. Вот и я вас не пожалею. — И повернулся к воеводам: — Выпороть всех перед войском. Вину их объявить всему войску.
— По сколько ударов им положено? — спросил царя Перфильев.
— На первый раз по десять… К нам люди своей волей идут, а мы уж и за грабежи принялись. На первый раз — кнут, а на второй — голову прочь! Вот как у меня будет!
— Государь, — тихо сказал Глеб Иванович Морозов, — солдаты — люди подневольные. Им начальник приказал поле скосить.
— Начальника тотчас в простые драгуны! — закричал царь. — А этим кнута, чтоб дураков не слушали…
Поехал прочь, но тотчас вернулся.
— За поле убыток с начальника взыскать… А солдатам его, чтоб другим неповадно было, — кнута, по… семи ударов. По пяти! А наказали чтоб на виду всего войска, у позорных столбов!
