Однако я начала речь о моей матушке; эта историй печальная и особенно была тяжела для меня. Матушка перед самым балом 28-го декабря 1864 года уже почти совсем собралась и вдруг почувствовала сильную боль в правом ухе; я послала за доктором. (Мартын Николаевич Войлевич, прекрасный доктор и человек.) Он, чем мог, облегчил страдания матушки, но она уже не могла идти наверх, и я делилась между гостями и страждущей матушкой. На другой день, после бала, 29, приехал доктор, поставил матушке мушку на левое легкое; мушка не принялась, и он откровенно мне сказал, что надежды нет: матушка не встанет. Тут я принялась заботиться о душе ее. Она говела в этот Рождественский пост 3 недели назад. 30-го декабря еще приобщилась Св. Тайн; 31-го особоро-валась и все это время была в памяти, благословила меня и своего любимого внука Ивана Великого, как его звали за необыкновенно высокий рост. Я, по желанию матушки, выписывала Ваню, он был еще гимназистом и приезжал со старшим братом Николаем, и этот должен был увезти его, чтобы хотя на Святках заняться с ним греческим языком. Ваня был лучший из детей брата: добрый, кроткий, любящий, но науки, особенно греческий и латинский, не дались ему. Мой брат сердился и хотел отдать его в ремесло, но Ваня просился в военную службу, обещал хорошо учиться. Я взяла его на свою ответственность, и он не обманул: в два года кончил науку, и я имела радость обмундировать его офицером. Он был очень красив, так что, когда стоял на часах у Петергофского дворца, вышла под руку с государем Александром II императрица Мария Александровна, то, взглянув на Ваню, довольно громко сказала: «Comme il est gentil!»[49] Он слышал, покраснел, испугался и говорил, что, если бы государыня оглянулась, он упал бы, так у него затряслись ноги. Не долго пришлось этому чистому юноше порадовать нас. Его, по просьбе родителей, определили в полк в Твери. Там его брат Николай был преподавателем греческого языка в гимназии. В первую же зиму, чтобы его и родителей порадовать, Ваня назначен был со своей ротой держать караул в Петербурге на праздниках. Он был в восторге, а того не знал, чего стоит этот переход!.. Молоденький офицерик, во всем новеньком, в тонких сапожках, и не знал, что надо останавливаться: по счету выпускать и пускать солдат в вагоны да на станциях ожидать, когда проедут другие поезда. А мороз был жестокий. Еще, на беду, ему назначили стоять у тюрьмы, куда в праздники беспрестанно приходит народ. Ему говорили товарищи, чтобы он долго не был на морозе, что приходящие могут и подождать. «Нет, господа, — отвечал Ваня, — эти бедняки приходят издалека, чтобы посетить несчастных заключенных, им и без того дается мало времени для свиданья, а я буду лишать их последнего. Нет, лучше я померзну, а их не задержу!» Затем, на Святках, он хотел побыть с отцом и матерью, а те, желая доставить ему удовольствие, посылали его в театр или на вечер к знакомым, а простуда уже сидела в нем. В Твери — брат при своих делах, Ваня на службе, и некому посоветовать полечиться, а в 20 лет не хочется и думать о болезнях… Кое-как протянул месяца два, но в марте совсем слег и 5-го апреля скончался от тифозной горячки. Когда я получила известие, перекрестилась, порадовалась и подумала: это бабушка упросила Господа взять его — доброго, чистого юношу и не дать погибнуть в море житейском. Когда кто из матерей моих бесчисленных крестников придет со слезами сказать, что такой-то ребенок умер, я с радостью перекрещусь и скажу: «Слава Тебе, Господи! еще молитвенник за нас, грешных». Итак, бабушка благословила любимого внука, сделала все распоряжения насчет своих вещей и 2-го января 3-й раз в 6 час. вечера соединилась с Господом в принятии Тела и Крови Его и через три часа тихо скончалась. Я пошла сказать Ф. К. и просила сделать распоряжение, чтобы матушке приготовили могилу рядом с нашим местом, но он на это ответил: «Как же это можно: у тебя родных одна мать и чтобы ее похоронить отдельно? Ты ни о чем не беспокойся — все будет сделано». На другой день, матушка лежала еще на столе, вверху, часу в 1-м Дня я послала монашенок-читальщиц обедать и осталась одна читать Псалтырь; слышу, т/го-то вошел; это был Степан Кондратьевич, старший брат Ф. К. Я, думая, что он пришел поклониться покойнице, продолжала читать, но вижу, что он подходит и начинает очень грубо говорить: «Зачем это вашу мать хотят положить в нашей могиле, там уже и роют; а если умрет Иван Кондратьевич, другим и места не будет». — «Извините, С<тепан> К<ондратьевич>, это распоряжение Ф<едора> К<он-дратьевича>, отнеситесь к нему, а что касается до Ивана Кондратьевича, то вы, верно, забыли, что у него в Петербурге давно откуплены места рядом с церковью». Он еще начал ворчать: «Тут приедут чужие, а нам и места нет…» Я прервала его: «Полноте, попробуйте умереть хоть завтра, всем место будет!» — и продолжала читать. Федор Кондратьевич утром ездил в Покровское поздравить с Новым годом Марью Федоровну Казину, и, когда я услышала, что он возвратился, пришла и стала просить, чтобы он послал к м. игуменье Агнии просить могилы для матушки. Сначала он возразил, что это невозможно, что могилу уже готовят. «Знаю», — отвечала я и принуждена была рассказать весь мой разговор со Сг. Кондр. Федор Кондр. хотел поставить на своем, но я со слезами упросила прежде послать к м. игуменье и, если она откажет, тогда делать что угодно. К счастью, лошадей еще не отпрягали, и Ф. К. просил нашего конторщика И. И. Жданкина передать матушке мою просьбу. Через четверть часа он привез ответ, что м. игуменья с радостью дает могилу и сама выберет лучшее место. Я в душе горячо поблагодарила Господа и чувствовала, что эта могила еще более соединит нас. Место прекрасное — близ алтаря соборной церкви, и через 21 год сама м. игуменья успокоилась, и ее могила тоже против алтаря. Тогда я решила, что место моего покоя будет между двумя дорогими могилами, и, когда скончался Ф<едор> К<ондратьевич> в 1890-м году, вскоре после этого я написала прошение к преосвященному Савве и просила. дозволения купить в Знаменском монастыре место для моей могилы.
Владыка разрешил, и я тотчас же внесла в сберегательную кассу 500 руб., чтобы после моей смерти деньги эти поступили в монастырь, а проценты были отданы священ-ноцерковным служителям на поминовение. Деньги положены 2 августа 1893 года, и проценты растут. Итак, моя выгнанная из савинской могилы матушка нашла покой под Покровом Царицы Небесной, и я не только не сердилась на Ст. Кондр., но после его трагической кончины 25 января 1866 года всегда молилась об успокоении души его. Матушку похоронила с подобающей честию и поставила очень хороший памятник.
Так проходила моя суетливая жизнь… По виду хорошая, но не без горя, иногда и очень тяжкого! Ф. К. был умный, добрый, честный человек, но очень самолюбив и самовластен. Бывало, если мне надо ехать в Москву или в Петербург и он даст лошадей на одну станцию, то непременно наговорит: «Вот как живут, приказали заложить экипаж и поехали…» А один раз, желая показать свое могущество, сделал очень некрасивый пассаж. В 1888 году он ездил за границу, а я, по обыкновению, молиться в Киев или в Воронеж, Задонск или в Москву. В этот год было 25-летие нашей свадьбы, и мы, постоянно переписываясь, решили так, что он возвратится немного ранее, поедет в Боково, и 26-го августа я приеду туда же. Утром со мною на пароходе пожелали ехать: С. П. Уткин и А. В. Грузинов; мне это было очень приятно. Подъезжая к деревне Свапуща, где останавливался пароход, мы не видим лошадей на берегу; они удивились, а я поняла намерение моего эгоиста: «Если любит, то приедет и на перекладной тележке». А я подумала: «Люблю-то люблю, но не позволю трактовать себя как девчонку». На вопрос моих спутников, что я буду делать, я попросила их ехать на <нрзб. > лошадях, а сама сказала им, что отправлюсь к кн. Е. Е. Шаховской и, если она даст мне лошадей, тогда приеду; если же нет, то пробуду у нее до вечера и по приезде моих спутников возвращусь с ними в Осташков. Княгиня была очень рада моему приезду, который был перед самым завтраком. Я прекрасно покушала скоромного (а был день постный), выпили шампанского, по случаю моей серебряной свадьбы, и поехала в ее прекрасной коляске. Меня у подъезда встретил видимо сконфуженный супруг… поцеловал мою руку, а я, целуя его в голову, сказала ему: «Бог меня любит, Федор Кондратьевич!» Больше никаких объяснений не было, и жизнь потекла тем же порядком.
