Значит, даже такой короткий отрезок времени уже изменяет акценты и представления? По крайней мере, я все еще учусь чему-то новому, вспоминаю забытое.
В сентябре 1981 г. Эдуард, по-видимому, не смог меня проводить, хотя обещал подвезти в аэропорт. Он рассказывает в письме долгую историю, почему не успел: у Столбуна были трудности с милицией. На его детский лагерь было подано заявление, там якобы нарушались законы об уходе за детьми, — и Эдуард отправился на выручку. Такой он был, друзья познаются в беде. Судебное дело не возбудили, но времени на улаживание было потеряно немало. Когда он наконец приехал в аэропорт, то меня уже не нашел; я уже прошел паспортный контроль. Эдуард воспринял это как свое поражение и напрасно забеспокоился, что я обиделся. В своем письме он растерянно обещает: «Ханну, не сердись. Ты мой друг и учитель. Я стану человеком получше».
А в конце октября 1981 г. делегация финских писателей во главе с Антти Туури побывала в Москве и в Армении. Тема семинара была — «Человек и труд в художественной литературе последнего времени». Информационное сообщение осталось в моей папке. Текст очень четко говорит о том, какой в свое время была официальная дружба, и поэтому прилагаю его здесь:
«Конференцию совместно организовали союзы писателей СССР и Финляндии; присутствуют прозаики, поэты, переводчики, литературоведы, представители издательств и специальной прессы обеих стран. Они обсуждают вопросы, связанные с расширением литературных связей, место литературы в нравственном развитии личности и перевод с языка на язык наиболее значительных произведений, изображающих человека и труд.
Во вступительной речи председатель правления Союза писателей Армении П. Зейтунцян подчеркнул, что нынешняя тема очень важна, что она дает возможность как можно глубже рассмотреть философию и поэзию труда…»
Так и происходило, правда, более обширно и в неофициальной обстановке — дома у выступавшей в роли переводчицы Светы Хагерт и ее мужа Нельсона Алексаняна; я этот момент уже описывал. Поэзией труда была вся поездка, а к философии я подходил, когда не забывал временами вслух цитировать строку из стихотворения товарища по поездке Лейфа Салмена: «Varifra on kommer vi,/ vart ar vi pao vag» («Откуда мы пришли/ куда мы идем», шведск.). В Москве выяснилось и это, когда на обратном пути мы побывали у Эдуарда в Клязьме, чтобы углубить темы семинара: это была лучшая из целей. Ээту на всю жизнь запомнил, как прибыл большой автобус и оттуда повалил народ, которого оказалось больше, чем душа могла вытерпеть. Маленькая избушка чуть не доверху была завалена одними только гостинцами из «Березки», которые мешками вносили внутрь. Но все поместились, а те, кому негде было сесть, стояли. Присутствовала в качестве соглядатайши и Валентина Морозова, однако с веселым ходом событий ничего поделать не могла, оставалось только все замечать и записывать. Если есть силы. Эдуард сыпал остротами, галка летала, собаки лаяли, и все говорили на иностранных языках, даже Эдуард объяснялся по-английски с помощью тех нескольких слов, которые он хорошо знал.
У меня достаточно личного опыта, связанного с познаниями Успенского в английском. «Hanu, I give you balshie djengi», — прокричал он мне однажды в конце 70-х годов со своего ковра, когда проводил веселый вечер с Антти Туури у себя дома, разговаривая с Антти через переводчика, прежде чем Толя успел подвезти меня с Калинина, чтобы продолжить разговор. Там, на ковре, тот вечер и закончился: пол благотворен для спины, а ковер смягчает, — а утро началось лихорадочным отпаиванием чаем с малиной.
Balshie djengi означало «большие деньги». Этот английский я понимал! Какое же теплое чувство охватывает от этих воображаемых денег! Денег хватит и теперь, ибо в таком блаженном расположении духа разве может кто-то быть бедным или больным!
В качестве центра целой делегации Эдуард о своих беспокойствах и не вспоминал. Он воспринял этот праздник как свою победу в вечной борьбе с Союзом писателей. То признание, которого он не получил в своей стране, даже если бы пошел с шапкой в руке вымаливать его у господ из Союза, приехало на автобусе прямо в его двор под оком Морозовой.
Реальность и будни долгое время были в его жизни иными. В сентябре 1982 года Эдуард пишет о поездке, которая в результате не состоится, а будет отложена куда-то в далекое будущее: «Дорогой Ханну. Извини за долгое молчание. Но я думал, что когда приеду к вам в гости с Таней (дочерью), мы поговорим обо всем. Однако выяснилось, что меня не выпустят. Как мне сказали в ОВИРе, они считают мою поездку бесцельной».
Немного позднее Эдик возвращается к этому и изливает душу, по своему обыкновению иронично: «Ханну! Меня не выпустили в Финляндию — либо ОВИР захотел намеренно проявить враждебность и нарушить Хельсинкское соглашение. Или же наши боятся, что без меня все дела здесь пойдут тем временем насмарку. Но ты можешь приехать сюда. Так что, пожалуйста, приезжай!»
И тут же, не переводя дыхания, он просит меня поискать устройство, которое, будучи установленным в машине, превращает в моторное топливо сжиженный газ. Казалось, сама мысль о приобретении этого аппарата уже устраняла боль от отказа. Другим нужным устройством было такое, которое позволяло бы делать электрическую акупунктуру. Последнее я нигде не нашел, зато первое, к моему великому удивлению, существовало. В Алппиле обнаружился магазин, в котором эти устройства продавались, и одно такое в свое время, благодаря Володе Смирнову, благополучно доехало до российской земли, где газа всегда хватало и по-прежнему достаточно — даже больше, чем железных дорог.
В иронии — скрытая сила и обаяние писем Эдуарда. Часто он говорит о каком-нибудь деле так: «Когда встретимся, расскажу подробнее». Так и получалось. В письмах просто-напросто нельзя было излить все накопившееся на сердце. К тому же приходилось помнить о возможностях цензуры. Даже Эдуард не всегда хотел рисковать.
Письма, письма. К счастью, их хватает. Опять я слышу его голос, быструю манеру говорить, вижу, как он ходит взад и вперед по комнате и бросается порой то к компьютеру, то к телефону, то в кухню за чаем. Даже холодный чай годится, впрочем, как и горячий. Лишь бы достаточно крепкий, черный как сажа. Когда выпиваешь кружку-другую, машина опять приходит в действие.
В 1996 году, когда уже подули ветра свободы, Эдуард пишет вдруг длинно и восторженно. В этих излияниях виноват я. Я наконец наездил на права, приобрел машину, и мой деревенский мопед марки «Судзуки Лав» стал мне не нужен. Больше никаких поездок в магазин в надежде на милость погоды, в полученном по дружбе в подарок от Эйно Люютинена шлеме оксфордских времен и оксфордской же модели. Это была настоящая антикварная вещь! Хотя, надевая его, я чувствовал себя в первую очередь старым дедом и выглядел соответственно, что подтверждают фотографии. Поскольку Эдуард всякий раз, оказываясь в Ситарле, изъявлял желание покататься на мопеде взад-вперед и даже Лена ездила, я радостно отправил драндулет на восток, очистив место для машины. Приехал Смирнов на своей «Тойоте», упаковал мопед в багажник и исчез. И вот теперь он трещал в Рузе и доставлял там, по-видимому, больше удовольствия, чем я мог предположить:
