Жажда плодотворной деятельности никогда не покидала Сперанского, он томился только от рутинной, чиновничьей работы, не ведающей результата. Потому глубоко расстраивался он всякий раз, когда убеждался в тщетности каких-либо попыток переменить положение дел, с которым сталкивался на государственной службе и которое виделось ему пагубным.
Собираюсь и никак не могу вырваться в губернию. Откуда берутся дела? Откуда? От собственного нашего самолюбия. Сколько ни твердил себе, вступая в управление, чтоб не управ-лять, но низать дела, как нижут бусы, демон самолюбия не попущает следовать сему правилу: все хочется делать как можно лучше и следовательно делать самому; а работать должно на гнилом и скрипучем станке. Какой же может быть успех? Успех мгновенный, цель почти ничтожная. Не пустое ли это самолюбие?
Из письма М М. Сперанского к А. А. Столыпину от 5 июня 1817 года
Предчувствие не обмануло Сперанского: первая же поездка по Пензенской губернии и знакомство с существовавшими здесь порядками вызвали в нем удручающие чувства. «Сколько зла и сколь мало способов к исправлению! Усталость и огорчение были одним последствием моего путешествия», — жаловался он своему приятелю А. А. Столыпину.
Невозможность быстро все переменить к лучшему в губернии навевала на него пессимизм. Он все больше разочаровывался в своей должности. «Скажу откровенно, — признавался Михайло Михайлович в одном из своих писем из Пензы, — иногда мне кажется, что я мог бы делать лучше и более, нежели подписывать ведомости и журналы губернского правления, ибо в сем почти существенно заключается вся наша инвалидная губернская служба. Так мнится мне в минуты, в часы, а иногда и в целые дни, когда бьет меня самолюбие; но, образумясь, я нахожу, что безрассудно было бы желать пуститься в бурное море на утлой ладье, без твердой надежды в успех, а сей надежды, по всем расчетам здравого смысла, иметь я не могу».
За время своей работы в государственном аппарате Сперанский сумел привыкнуть ко всякого рода непорядкам. Успел он также узнать многое и из того, что творилось в губерниях, в частности, о тех злоупотреблениях, которые чинили облеченные практически бесконтрольной властью губернаторы. Большинство сведений о злоупотреблениях не доходило, однако, до центральных ведомств, и потому истинное положение дел в губерниях оставалось неизвестным тем, кто служил в Санкт-Петербурге. Каждая губерния походила на озеро, в глубине которого вольготно резвилась крупная рыба, свободно пожиравшая мешавшую ей мелочь, но поверхность была тихой и гладкой, блистающей, как огромное зеркало. Всякие попытки столичной администрации проникнуть в глубину провинциальной жизни и разобраться в происходящем там, не вылезая при этом из Петербурга, оканчивались ничем.
М. Л. Магницкий, занявший осенью 1816 года должность вице-губернатора Воронежской губернии, писал спустя некоторое время графу Аракчееву: «Я надорвался внутренно, видя пять лет сряду и особливо теперь здесь, что у нас делается в губерниях. Ежели бы иностранец мог найтиться, не зная, что он в России, в одной из губерний наших, поверил ли бы он, что это Россия, в благословеннейшее из всех земных царствований? Поверил ли бы он, что эта та самая Россия, за спасение и славу которой столько раз сам боготворимый ею государь нес и великодушно подвергал бесценную жизнь свою величайшим опасностям? Сия Россия в тысяче верстах от столицы его угнетена и разоряется, как турецкая провинция. Горестная истина сия столь положительна и зло так глубоко укоренилось, что никто из здравомыслящих местных начальников не может надеяться ее исправить и никто из искренно преданных государю и славе его царствования не может согласиться иметь ежедневно перед глазами плачевную сию картину, иначе как в виде самого тяжкого наказания». 11 апреля 1817 года Михаил Леонтьевич снова жаловался графу: «Ваше сиятельство изволите, может быть, припомнить, что в первом письме моем назвал я здешний край турецкою провинцией). Положительная истина. Начальник здешней губернии[17] вел себя точно как паша. Окружен будучи славою прежнего бескорыстия и уверен, что он пользуется за сие добрым именем государя, смело и открыто попирал он всякий порядок и всякие законы. Один дух неограниченного самовластия руководствовал им. Все самые важные просьбы и доносы на чиновников и дворян, часто в преступлениях их обличающие, собирал он не для преследования, но для совершенного господства над виновниками. При малейшем сопротивлении «го власти или желанию, многим из них показывал он просьбы на них, у него хранящиеся, и тем покорял их навсегда. Таким образом, все его управление было не что иное, как продолжительная и непрерывная интрига. Все места, ему подчиненные, загромождены делами, по личностям, пристрастиям, или мщению заведенными».
Подобно Магницкому, Сперанский, занявшись непосредственно губернскими делами, смог по-настоящему ознакомиться с действительным состоянием губернского управления, И это знакомство принесло ему множество полезных открытий. Своими мыслями о реформе системы управления губерниями он поделился с В. П. Кочубеем в письме к нему от 21 сентября 1818 года: «Если бы теперь вопросили, какие же для внутреннего устройства России учреждения наиболее нужны, не теряясь в воздушных высотах, можно бы было с достоверностию ответить: всего нужнее учреждение или устав об управлении губерний. Настоящее учреждение ни времени, ни пространству дел, ни народонаселению, ни уму управляемых несоразмерно. Пересмотр его и соображение есть первая потребность губерний. Доколе будут они состоять при настоящем инвалидном положении, дотоле можно решительно сказать, дух народный и общее нравственное образование не только не пойдут вперед, но от одного года к другому будут отставать назад».
«Мысль о лучшем губернском уставе, — продолжал он свои размышления, — сама собою уже приведет к другим учреждениям, кои во всех случаях должны предшествовать преобразованиям политическим, если желают, чтоб сии последние когда-либо у нас возникли с прочною пользою и без потрясений. Словом, добрая администрация есть первый шаг, в администрации правила и учреждения занимают первое место; выбор и наряд исполнителей — второе; следовательно, начинать с них есть начинать дело с конца».
Последние строки особенно примечательны; Сперанский утверждал в них прямо противоположное тому, что высказывал ранее, в бытность свою в Петербурге. Самый лучший образ управления, не имея исполнителей, не произведет никакого полезного действия, но родит лишь неудобства — так считал он прежде и был во мнении этом вполне уверен. Что же вызвало в нем столь разительную перемену в воззрениях?
