И очень удовлетворён он был, когда в день празднования мира за его службу в заключении мира объявлено было, что ему всемилостивейше жалуется похвальная грамота да масленичная ветвь, да притом деревня. Ветвь оценивалась в двадцать пять тысяч рублей и предназначалась для ношения на шляпе...
Но всё это не привело Безбородко в восторг. Государыня была к нему заметно холодна, и его враги поняли, что он «уже не в силе».
Правда, за Безбородко оставались дела турецкие, поскольку он «лучше их знал и вёл по ним переписку», да иногда императрица вызывала его к себе по делам польским. В остальном Екатерина старалась заменить его деловое участие в жизни двора некими внешними отличиями. Так, она приставила его шафером к Александру на его свадьбе с немецкой принцессой. Шафером у невесты был брат Александра — Константин Павлович.
Это очень польстило Безбородко и почти вылечило его от хандры и лихорадки, но отношения с Зубовым становились всё напряжённее.
И снова жаловался Безбородко на фаворита:
«Собственно, обращением со мною государыни и её доверенностью я весьма должен быть доволен, но вообще, сколько она привыкла менажировать близких своих, как ко мне, конечно, лучше не расположена. Из сего выходит, что я, видя, как наш универсальный министр (граф Зубов) многое на себя исключительно захватывает, когда уклоняются от дел, то она жалуется, что от неё устраняются, не хотят ей пособить и проч. Я все способы употреблял, чтобы для самой службы быть сколько возможно в тесном согласии, но по скрытности сего юного человека, при внушениях многих его близких, кроме самой наружности, и не мог этого достигнуть. Теперь, когда дело доходит до развязки, готовят предуверить публику и внушениями и награждениями, что он всё то сделал, что в другой раз дела поворотил в пользу и славу государства. Бог с ним. Я не завидую и уверен, что в публике точнее знают...»
Лишь одни польские дела и находились ещё в ведении Безбородко. Он послал виленскому губернатору князю Репнину наставительное письмо, в котором объяснял причины третьего раздела Польши. Особенно настаивал Безбородко на том, что молодое поколение Полыни охвачено той же заразой, что и революционная Франция, а поскольку язык и обычаи у Польши с Россией почти едины, то зараза может распространиться и в Российском государстве, а вольность крестьян Польши примут за пример и русские крестьяне, что может вызвать бунт и смуту в среде крепостного крестьянства. И потому «сочтено у нас, что, поставив сию землю однажды вверх дном, ниспровергнув её правление и отняв почти всю оружием, заставим и других поневоле с нами соображаться...»
Но и в польских делах Зубов уже потеснил хохла. Безбородко пришлось покориться. Когда он работал с Екатериной, Зубов сидел рядом с императрицей и вставлял комментарии, не столько деловые, сколько дерзкие и направленные прямо на подрыв престижа Безбородко. Хохол собирал бумаги молча и отчуждённо, складывал их в свою знаменитую папку для докладов и почтительно откланивался. Екатерина понимала ситуацию, извинялась перед Безбородко, и мир бывал восстановлен. Но ненадолго. Снова приходилось Безбородко выслушивать дерзкие и сумбурные реплики Зубова, снова он стремился уйти, и вмешательство Екатерины уже ни к чему не приводило. Да, ему пришлось покориться. Он пошёл к фавориту, засел с ним за бумаги, учил его, работал с ним так, как прежде работал с Екатериной, но и это ни к чему не привело. Зубов был зол на Безбородко из-за Милорадовича, и эту ненависть ничем нельзя было успокоить.
Александр Андреевич уже подумывал об отставке, хотел было снова ехать в Москву, но желанный раздел Польши, где и ему выдалась бы богатая часть землями и крестьянами, заставлял его всё терпеть, сдерживаться и кланяться, низко кланяться молоденькому офицерику, дерзкому и наглому.
Но и тут, после раздела Польши, Безбородко ждало сильное разочарование. Самые жирные куски достались не ему, столько сил положившему для осуществления этого проекта, а Зубову, Моркову и их клевретам. Своему фавориту желала императрица приписать все заслуги по этому предприятию. И Безбородко выходил из себя от злобы: ведь это он посоветовал привлечь старика Румянцева к руководству всем делом, это он вытащил Суворова из его глухой деревни, чтобы взять Варшаву, утопить её в крови и навсегда раздавить Польшу.
Однако и то, что получил Безбородко за участие в польских делах, казалось придворным сплетникам слишком большой долей. Снова пожаловала ему Екатерина пятьдесят тысяч рублей единовременно да ещё десять тысяч рублей годовой пенсии пожизненно. Так и сказано было в этом указе:
«В изъявление отличного моего благоволения к усердной его службе и ревностным трудам в исправлении разных дел и должностей, по особой доверенности на него возлагаемых, способствующих пользе государства и приращению доходов...»
Тем не менее дел у Безбородко становилось всё меньше и меньше. Дошло до того, что он составил для Екатерины записку по персидским делам, проектом которых был занят фаворит. Это показывало ту степень приниженности, в которую теперь облекли Безбородко.
«Час от часу труднее становится делать дела, — писал он в это время, в начале 1795 года, — и моё положение было бы весьма неприятно, если бы я не принял систему удаляться от всего, кроме того, чем меня уже насильно обременить хотят... Все дела, наипаче внутренние, захвачены сим новым и всемочным господином (Зубовым). Кроме иностранных дел не видал я уже с полгода ни одной реляции ни графа Румянцева, ни Суворова, ни князя Репнина, хотя воля государыни и теперь есть, чтобы я был в связи (дел), и хотя она, меня трактуя изрядно, часто оказывает желание, чтобы я и по другим делам трудился. Как-то при распоряжениях губернии Минской она мне точно поручила виды их начертить по разности того края и по сравнению с малороссийскими губерниями».
Но оказалось, что все ведомости и бумаги по таким делам находятся у Зубова, и фаворит не собирался отдавать их Безбородко. Пришлось сказать об этом Екатерине. Она только посмеялась, рассыпалась комплиментами по адресу Зубова и утешила своего старого секретаря, заверив его, что всё будет сделано к удовольствию всех заинтересованных лиц. Никому не позволяла императрица чернить действия своего фаворита...
Рвался Безбородко в отставку, стремился в Москву, но теперь его задерживали лишь пожалованные Екатериной души в Польше — он хотел, чтобы деревни были не дрянные, а полезные, чтобы имения были богатые. Упустить свою выгоду он не желал, даже и за счёт уязвлённого самолюбия. Он не упустил своё — в августе 1795 года он получил четыре тысячи девятьсот восемьдесят одну душу в Брацлавской губернии.