Я выхожу из театра и уже мечтаю, как доберусь до гостиницы, поужинаю и лягу в постель, но спать не буду, а еще раз, теперь уже мысленно, переживу свое свидание с городом. А потом усну и буду спать так крепко, как спится только в родном городе.
А утром – снова на бульвар, под голубое небо, к синему морю, которое почему-то зовется Черным. Нет, черт возьми, жизнь прекрасна и удивительна!
Я сажусь в машину, но едва шофер трогается с места, как вдруг из темноты прямо на фары бежит женщина.
– Стойте, стойте! – кричит она. Шофер притормаживает, она подбегает к дверце, открывает ее, тычет в меня пальцем и спрашивает:
– Вы Утесов?
– Да, – удивленно говорю я, – а что? Она поворачивается в темноту и кричит:
– Яша! Яша! Иди сюда!
И сейчас же из темноты выныривает мальчик лет восьми. Она хватает его, толкает к машине и, снова тыча в меня пальцем, говорит:
– Яша, смотри, – это Утесов. Пока ты вырастешь, он уже умрет. Смотри сейчас!
У меня срывается с языка не очень вежливое слово, и я захлопываю дверцу.
Здравствуй, моя наивная Одесса!
Я добираюсь до гостиницы, есть мне не хочется, я с трудом выпиваю чашку чая. Ложусь в постель и долго не могу уснуть. А потом сплю тревожно и без всякого удовольствия. Утром выхожу на бульвар… На небе серые облака, море действительно почернело, и настроение какое-то кислое. А все эта ночная тетка со своим Яшей! Испортила мне всю музыку.
Но долго грустить Одесса не даст, я уверен. Уж обязательно она меня чем-нибудь развлечет. В надежде уже веселей гляжу по сторонам.
Сегодня десятое сентября. Скоро двадцать лет со дня освобождения Одессы. Я рад, что в эти дни я здесь.
Одесса! Моя Одесса! Как блудный сын я возвращаюсь к тебе каждый раз, мама.
Я иду по платановому туннелю Пушкинской улицы. Я вижу тебя, я слышу тебя, мой чудесный город, – город-герой, город-весельчак, город-красавец. У меня всегда растроганное настроение, когда я встречаюсь с тобой.
Гляжу, слушаю, восхищаюсь и смеюсь. Вот она, Дерибасовская. На углу Преображенской огромный плакат: «Гастроли Государственного эстрадного оркестра РСФСР под руководством и с участием народного артиста РСФСР Леонида Утесова». Под плакатом на тротуаре сидит человек. Испитое лицо, хитрые глаза, улыбка. Перед ним на земле шапка. Хриплым голосом он кричит:
– Граждане, подайте, кто сколько может, на выпить за нашего дорогого Леонида. – Большой палец энергично указывает на стоящий за его спиной плакат. Своеобразный бизнес – в Одессе ничего не пропадает.
Иду дальше. Гляжу налево, гляжу направо. Меня и радуют и печалят изменения. Печалят, потому что они уносят с собой воспоминания, радуют, потому что изменения означают жизнь.
Вот здесь был магазин, где продавались ноты, несколько ступенек, по которым – помните? – сбежав, я сбил генерала и от страха промчался сквозь Одессу со скоростью взбесившегося оленя – ведь это могло стоить каторги.
Сейчас здесь магазин минеральных вод. Как не зайти. Кстати, мне хочется пить.
– Бутылку боржома можно?
Продавщица. Что-о?
– Одну бутылку боржома.
Продавщица (презрительно). Сейчас я вам нарисую.
– А где можно достать?
Продавщица (зло). Не ломайте ноги.
По-московски это означает: не ищите, не найдете. Мне больше нравится по-одесски.
Я снова разглядываю тебя, Одесса. Ты и такая, ты и другая. Вот Соборная площадь. Здесь когда-то стоял собор, окруженный чахлыми деревцами. Сейчас здесь чудесный парк. Густой, зеленый. И когда он успел вырасти? – Ах, как быстро летит время!
А вот и городской сад. Здесь мы играли в модную игру «казаки-разбойники». Сад был чахлый и «разбойникам» было трудно скрываться. Сейчас здесь зелень так густа, что в ней может спрятаться целый полк.
За городом новые районы. Они так же не похожи на старую Одессу, как новые районы Mосквы на старую Москву. Деловито, удобно, широко. И достаточно однообразно.
Люди тоже изменились.
Жизнерадостность, юмор, музыкальность, общительность – все эти типичные признаки одесситов остались. Но появилось и нечто новое: новая гордость за свой город. Чувствуется эдакое: да, мы умеем смеяться и петь, но мы умеем и воевать, если надо.
Я восторгаюсь тобой, дорогая Одесса-мама, перо хочет без конца рисовать твой сегодняшний облик. Ты вовсе не стара, мама! Наоборот, ты помолодела. Постарел только я.
Юбилей – не самый приятный день в жизни.
Особенно семидесятилетний. Но жизнь хороша, несмотря на невзгоды.
Когда мне было семь лет, я спросил у матери, сколько лет дяде Ильюше – был у нас такой знакомый.
– Сорок, – сказала она.
У меня даже голова закружилась. Неужели можно столько жить? Оказалось, что можно даже больше. Как ни трудно в это поверить, мне самому уже больше восьмидесяти.
А все-таки, много это или мало? Ах, ей-богу, как смотреть. Ведь в различные периоды жизни время воспринимается по-разному. От рождения до совершеннолетия я жил долго-долго. А от совершеннолетия к возмужалости время заметно набирало темп. От возмужалости до солидности, мне кажется, что оно бежало, а от солидности и по сегодняшний день мчится – не удержать. И чем быстрей оно мчится, тем, кажется, короче жизнь. Так что и в космос не надо улетать, чтобы почувствовать на себе эйнштейновскую теорию относительности. Может быть, он и открыл ее, вот так же почувствовав однажды несоразмерность бега времени и жажды жизни?
"Проходит год, как день,
То длится день, как год,
И, оглянувшись, можно убедиться,
Что время то ползет,
То медленно идет,
То будто слишком быстро мчится.
С рождения до двадцати
Года ползут, несмелые,
А с двадцати до тридцати
Они идут умелые,
Вот с тридцати до сорока
Бегут, как ночи белые,
А с сорока и далее
Летят, как угорелые.
Когда года твои ползут,
Ты прыгаешь и бегаешь,
Зато, когда они идут,
Шаг в ногу с ними делаешь.
Когда ж они начнут бежать,
Тебе ходьба – забота.
А начинают пролетать,
Тебе сидеть охота.
И как бы способ нам найти,
Чтоб в ногу с временем идти?"
Но в восемьдесят лет человек может заставить время повернуть назад – в своих воспоминаниях. В прошлую жизнь возвращаешься, как в какую-то фантастическую страну, и порой невольно начинаешь удивляться: господи, неужели все это было! И со мной!
Но однажды время для меня как бы остановилось – это было, когда я в семидесятый раз отмечал день своего рождения.
Обычно думают, что юбилей – это самый приятный момент жизни. То есть, конечно, момент приятный: тебе расточают щедрые похвалы, тебя превозносят, у тебя отмечают массу достоинств, все клянутся тебе в любви и уважении и вообще открывают в тебе так много хорошего, что если у тебя есть совесть, то ты непрерывно краснеешь, что, впрочем, принимается за признак благодарного волнения.
