Профессор Тарле – это письмо 1933 года – рекомендует мне использовать произведения Беранже и выражает уверенность, что у меня это хорошо получится. Открывают все новых и новых авторов песни «Раскинулось море широко», и мне уже начинает казаться, что авторов у этой песни больше, чем «детей лейтенанта Шмидта». Одесситы уведомляют: «Одессу не покоришь „Кичманом“, она все это знает». Рабочий Кольчугинского завода спрашивает: «Почему вы все играете в Москве, Ленинграде и других крупных городах. Вы по духу близки рабочему классу, и клубы у нас теперь хорошие».
Немало писем приходило с различными предложениями, просьбами, а то и требованиями. «Я шесть раз смотрел фильм „Веселые ребята“. Потрудись написать песню, когда сидишь на сукЕ». «Товарищ Утесов! Почему вы никогда сколько бы вас ни просили, не исполняете свои песни на бис. Это немного высокомерно… Почему-то стахановцы на производстве выполняют в несколько раз свои нормы…» Утверждают, что «ария Синодала из „Демона“ сама напрашивается на джазовую аранжировку, и вряд ли даже Рубинштейн был бы шокирован Вашей интерпретацией».
Большинство просит, как я уже говорил, пластинки, некоторые сразу оптом: «Пришлите патефон и двадцать пластинок». Один мальчик, которому родители не купили инструмента, попросил подарить ему аккордеон, который, он видел, подарили мне в передаче «В гостях у Утесова». Ученику 4 "А" класса хочется увидеть Москву, метро, Музей Революции, Музей Ленина, цирк и зоопарк. «Все это я видел только на картинках. Люблю песни, которые ты поешь с твоей дочкой Эдит. Помоги посмотреть Москву, пришли рублишек 80…» И еще: «Для приезда в Москву, не требуем, а если есть, пришлите 1000…» (потом один нолик зачеркнули). «Дайте в долг пять-десять тысяч рублей. Каждый год буду отдавать по тысяче – сколько тысяч, столько лет». Попадаются и вовсе бесцеремонные субъекты: «В часы досуга я и мой кореш пришли к мысли обратиться к Вам за советом… куда поехать в отпуск… мы решили приехать к Вам… в нашем обществе истинных пролетариев вы вспомните свою молодость». «Мне нужно решить вопросы личного характера. Приеду к вам в гости – без приглашения. Чтобы быстрее приехать – пришлите денег». Один просит «пару копеек тряпчонки купить и за квартиру заплатить за полгода», а другой – «на постройку печки и краски, покрасить двери».
Но вообще просьбы были самые неожиданные. Приглашают быть постоянным членом совета музея искусства и литературы в Никополе; просят адрес и фотографию Людмилы Зыкиной; старушка умоляет объявить по радио, что банка малинового варенья, которую она обещала попутчику, – «уж вас-то он всегда услышит», – ждет его; учащиеся горьковского профессионально-технического училища приглашают в гости, солдаты просят исполнить песню Клима из фильма «Трактористы»; специальной телеграммой просят: «Из вашего личного фонда дайте двадцать билетов на ваш концерт, на который мы уже два года не можем попасть», зовут в крестные отцы. Многие присылают стихи для песен и исполнения с эстрады, сопровождая их иногда советами. Например, песню о борьбе за мир «попробуйте с джазом на мотив танго. Перед первой строчкой желательно два искусственных выстрела, а после второй один». Поэт спрашивает, брать ли ему «псевдониум А. Есенин», старый рижский музыкант пишет: «Убедительно прошу вашего распоряжения… ищу комплект струн для знаменитого рояля… а здесь не знают откуда навита и докуда навита»; убеждают: «живу абсолютно на синкопах и не могу на дальше переносить то, что я имею на сегодняшний день… и прошусь к вам в джаз»; «Мне стало известно, что у вас в каждом курортном городе по курорту – прошу взять меня хозяйственником». «Просил бы вас не искушать свое величие симфониею, не то положите на свою память неблагодарность». Иногда просьбы поддерживают угро зами: «Извиняюсь за ваше беспокойство. Ваше молчание затрагивает мое самолюбие. Я такая гордая со всеми, а вам пишу третье письмо… Будь тяжелое под рукой, я бы в вас запустила… Если не получу ответа, кину камнем прямо в Мюзик-холле».
Слушатели поддерживали меня душевным словом.
«Дорогой Леонид Осипович! На днях я слушал вас по радио, передавали песни военного времени, и я никак не могу освободиться от мысли, что вы, видимо, и не представляете себе, какой подвиг вы совершили в те грозные годы. Так чтоб вы знали об этом – я вам пишу. И может быть, оттого, что песен было много и все сразу, я, слушая, ощутил их, как что-то огромное материальное, на что можно надежно опереться. Ваши песни в тот день заполнили и душу и все вокруг, отчего мне было и радостно, и грустно. Хорошо, что вы были, есть и всегда будете с народом».
Постепенно письма сделались моей насущной потребностью. Мне казалось, что у меня есть постоянный многоликий собеседник, который постоянно помогает мне в работе. Например, вначале, когда я выступал по радио, мне казалось, что мой голос, уходя в эфир, бесследно рассеивается, не достигая людских сердец. Я, актер эстрады, привыкший видеть глаза людей, не ощущал своих слушателей. Но когда я читал о тишине в кубрике, в землянке, в комнате общежития, о том, как шикают на шумно входящих во время моего пения, я словно бы сам начинал проникаться этой обстановкой, чувствовать ее, под нее подстраиваться.
Благодаря этим письмам я всегда и постоянно чувствовал особое единение с людьми моей страны, мне казалось, что их мысли, желания, заботы, надежды пронизывают меня, пропитывают мою жизнь. Это ощущение внимательных глаз никогда меня не оставляло, ни на сцене, ни в жизни, и помогало чувствовать себя частицей огромного целого. Мне даже не надо было ждать рецензий с оценкой каждой новой работы, я сразу же узнавал мнение зрителей непосредственно от них самих. И понятие «артист принадлежит народу» постепенно становилось для меня благодаря этим письмам самым что ни на есть конкретным, практическим, буквальным, а не какой-то риторической фигурой.
Нередко можно слышать жалобы: уходит, дескать, человек от своего дела – и его забывают. Это обидно, это поистине горько. Но меня миновала чаша сия – и этим я счастлив. Уже много лет не выхожу я на сцену, а письма продолжают приходить, их по-прежнему много. И часто пишут люди, душевные контакты с которыми у меня установились десятки лет назад, пишут те, кто писал мне еще детьми, а теперь у них у самих дети.
«Дорогой Леонид Осипович! Пишу письмо вам второй раз в жизни, через 35 лет. В 1931 году меня, одиннадцатилетнего мальчишку, отец впервые взял на концерт теаджаза под вашим управлением (насколько я помню, он был именно под вашим управлением, а не руководством). С тех пор я заболел Утесовым навсегда, и это, наверно, наследственное, ибо мои дети так же горячо любят вас и ваше сердечно-душевное мастерство и искусство. Я тогда же стал заниматься музыкой с приятелем, мы учились и через пять лет стали неплохо играть на струнных инструментах, устраивая концерты во дворе. Конечно, большинство номеров в программе занимали номера вашего репертуара. И вот в 1937 году мы возомнили себя уже достаточными мастерами, для того чтобы поступить к Утесову в оркестр, о чем прямо и написали вам в письме, изъявив готовность немедленно приступить к работе с вами. Когда мы получили от вас ответ (ваше письмо я хранил, как реликвию, и оно было со мной на фронте и во время одного из моих ранений оно пропало), мы были огорчены содержанием – вы советовали нам еще упорнее учиться, поступить в музыкальное училище и что, только став всесторонними мастерами, мы сможем играть в оркестре – нам было обидно, и мы оба забросили музыку совсем. Но потом рассудили, что вы были правы, и взялись за учебу по музыке, и приятель мой так и пошел по „музыкальной части“, играл в духовом оркестре, затем много лет в джазе при кинотеатре в Ленинграде. И хотя моя жизнь пошла по другому пути, сугубо немузыкальному, любовь к музыке осталась навеки».
